Я бережно поднимаю спящую Лили, беру из шкафа плед и выхожу на улицу. Одной рукой я кое-как расстилаю плед на траве. Сегодня метеорных потоков нет, смотреть не на что, поэтому я включаю древнюю гирлянду во дворе, которой обычно пользуюсь во время барбекю и вечеринок, – она придает двору за моим домом сходство с праздничными страницами каталога, на которых пластиковые люди ведут беззаботную жизнь. Потом ложусь на плед и смотрю на лампочки.

– Что мы делаем? – Лили зевает и снова тычется в меня. Ночной воздух неподвижный и теплый.

– Создаем воспоминания.

– Зачем?

Я не объясняю, зачем. Хотя мог бы ответить, что они нужны мне. Эти воспоминания мне понадобятся в том случае, если мой план не сработает и ее не станет.

– Потому что порой приятно иметь воспоминания. Разве у тебя нет в памяти любимых моментов?

Лили задумывается.

– Все моменты в моей памяти – любимые.

Это заявление изумляет меня.

– Даже плохие?

– Собаки не помнят плохое.

Я завистливо чешу ей бархатную грудку. Потрясающая жизнь!

– Однажды мы уже занимались тем же самым, когда ты была еще щенком. Мы вылезли из постели, вынесли одеяло во двор, лежали на траве и смотрели на звезды.

– Это звезды? – Лили поднимает голову к мигающим лампочкам гирлянды, и хотя она не видит, возможно, она слегка различает свет и может вообразить их себе.

– Да, – вру я. – Это звезды. Их свет перемещается в пространстве миллиарды лет. Они великолепны, правда?

Лили соглашается, потому что она маленькая, она собака, и ей любая мелочь, даже та, которую она не видит, кажется великолепной.

– Скоро пойдем домой.

Лили обдумывает мои слова.

– Нет, здесь хорошо.

– Я рад, что тебе нравятся звезды, скоро мы будем проводить под ними гораздо больше времени, – я делаю паузу, прежде чем рассказать ей о моем плане или хотя бы объяснить, что время для него пришло. Трент подтвердил это. – Скоро мы уедем, и я не знаю, вернемся ли мы сюда.

– Уедем отсюда? И куда мы поедем?

Я крепко прижимаю ее к себе, как делаю всегда, когда прошу мне довериться, последовать за мной прочь из единственного дома, который она помнит.

Может, ты недостаточно чокнутый.

– У нас будет настоящее большое приключение.

Смерть. Смерть – вот настоящее большое приключение. Но не на этот раз. Не это приключение. Величайшее из приключений, наше приключение, – это борьба за жизнь.

Я кладу ладонь поверх прозрачной пластиковой повязки, которая прикрывает мою татуировку. Мне следовало носить эту повязку всего пару часов, но я рассудил, что еще несколько не повредят. Заглядываю под нее и вижу, как тянутся на воздух восемь ног.

Мне надоело ждать. Надоело терпеть издевательства беспозвоночного непрошеного гостя. Я устал сражаться по его правилам. Трент прав. Я недостаточно чокнутый.

Был. Раньше.

Но теперь все в прошлом. Я чувствую в себе перемены – в моих нервах, моих органах, моих жилах.

Моя метаморфоза почти завершена.

8.

На улицах Чайнатауна я ориентируюсь сравнительно легко, полагаясь на свою память, хотя я не бывал здесь с тех пор, как закрыли «Императорский павильон», куда я часто заходил перехватить димсамов и поглазеть на знаменитостей. Я курсирую по улицам, стараясь угадать, где рыбный рынок, а где продуктовый магазин. Еле-еле ползу по внешней полосе, но никто не сигналит мне. Вдоль Бродвея и Норт-Спринг вижу целые ряды семейных магазинчиков, но поскольку вывески написаны на китайском (кроме одной, но это явно винная лавка), трудно разобраться, где тут что, и я захватываю место у паркомата на Спринг, чтобы продолжить ознакомительную экскурсию пешком.

Чайнатаун в Лос-Анджелесе не настолько хаотичный (и не настолько китайский), как Чайнатауны в Нью-Йорке и Сан-Франциско. Днем в будние дни здесь приятно бродить, заглядывать в лавки, глазеть на экзотический товар в них. На рыбном рынке, куда я захожу в первую очередь, единственная экзотика – лобстеры из Мэна и дандженесские крабы. Может, стоило бы спросить, не припрятано ли у них что-нибудь в подсобке, но боюсь, как бы мне не продали незаконный улов, вроде вымирающего морского ежа или ядовитого иглобрюха. Их мне и даром не надо. Я не настолько чокнутый.

Второе заведение, куда я захожу, на Бродвее, мне больше по вкусу. Оно выглядит менее туристским и более китайским. Осмотревшись, я не вижу на толстом слое колотого льда того, что ищу, но без смущения обращаюсь к продавцу с добрым морщинистым лицом:

– Я ищу осьминога.

На добром морщинистом лице отражается растерянность. Я стараюсь как можно лучше объяснить, чтобы он ненароком не продал мне какую-нибудь китайскую нечисть «могуай», как в фильме «Гремлины», от которой больше вреда, чем пользы. Но как по-китайски «осьминог», я не знаю, поэтому показываю восемь пальцев, потом переворачиваю ладони пальцами вниз и шевелю ими.

– А-а, чжанъюй[13]!

Он ведет меня к другому концу прилавка, и я вижу их – примерно полдюжины, неподвижно лежащие на льду. Мертвые, они совсем не выглядят опасными.

– Хм… – я делаю вид, будто изучаю их, высматривая нечто особенное. – А у вас нет чего-нибудь… побольше? – Для пущей убедительности я развожу руками.

Торговец рыбой поднимает указательный палец, прося меня подождать, и скрывается в холодильной камере. Кондиционеры здесь работают на полную мощность, повсюду слышен электрический гул. Окна прикрыты желтым целлофаном, отсвет которого придает всему, что есть вокруг, унылую желтизну. Несколько мух жужжат в дверях, но к рыбе не приближаются. Может, им не нравится лед? Пожилая китаянка осматривает емкости с устричным соусом. Наши взгляды встречаются, я улыбаюсь. Она смущенно отворачивается.

Торговец возвращается с крупным осьминогом – по-моему, этот будет в самый раз. Я киваю, он улыбается и заворачивает осьминога в вощеную бумагу. Когда он подает его мне, я говорю:

– Мне нужно кое-что еще.

Он выжидательно смотрит на меня. Я указываю на то, что находится у него за спиной. Он тычет пальцем в креветки. Я отрицательно качаю головой.

– Вот это.

Он растерянно водит взглядом, пока не находит то, на что я указываю: я хочу купить его широкий нож-секач. Торговец качает головой. Не то чтобы сердито, но почти. С явным упреком. Совсем как в «Гремлинах». Прямо слышу, как он заявляет: «Ты обращаешься с могуай так, как ваше общество поступает со всеми дарами природы. Ничего ты не понимаешь!» Только вместо «могуай» я слышу «осьминог». Сомневаюсь, что осьминог – дар, а если и так, я намерен во что бы то ни стало вернуть его.