– Ну и что это значит? Что Мередит – хорошая мать?

Судя по ее тону, она решила, что ее саму я хорошей матерью не считаю.

– Что значит? То, что она хорошая мать. И все. И она хорошая мать, и ты хорошая. Все хорошие матери.

– Ну, не все…

Повисает неловкая пауза: мы оба знаем, что ее мать хорошей не была. Интересно, как часто она добивалась расположения своей матери, пока я добивался ее расположения. Мне представляется, как мы оба бежим по кругу без начала и без конца.

– Раньше ты звонил мне, пока гулял с собакой. Примерно в это же время. А теперь не звонишь.

Я смотрю, как Лили принюхивается в поисках красного мячика, хотя я положил его прямо перед ней.

– Мы теперь почти не ходим на прогулки.

– Почему?

Осьминог глядит на меня с усмешкой.

– Да, почему? – повторяет он.

Я стискиваю кулак, делаю шаг вперед и замахиваюсь.

– А ты не лезь!

– Что, прости? – спрашивает мама.

– Это я не тебе. Не тебе, – уверяю я. В эту минуту мне больше, чем когда-либо, хочется убить осьминога.

– Тед, там у тебя кто-то есть?

– Лили ослепла, мама.

– Что?

– Потеряла зрение, – это объяснение кажется мне глупым, как будто оно еще может найтись.

– Как?

Я впиваюсь взглядом в осьминога. Какую часть правды я готов открыть?

– Просто состарилась.

Осьминог закатывает глаза.

– Мямля.

Я хлопаю ладонью по стопке журналов на столике, и «Путешествия и досуг» и «Еженедельник развлечений» соскальзывают на пол.

– Она стареет, и я не хочу об этом говорить. Но теперь мы редко выходим на прогулки.

– По-моему, тебе надо побывать дома.

– Нет, мама. Все хорошо.

– Не из-за… – мама не договаривает, и я заканчиваю за нее: «Лили». – В следующем месяце приезжает Мередит со всей семьей, а мы тебя уже давно не видели. Так что подумай и тоже приезжай.

Я говорю, что подумаю, но обещаний не даю, а когда заканчиваю разговор, пытаюсь сообразить, сколько времени я уже не бывал дома. Раньше мы с Джеффри ездили в Мэн каждое лето. Валялись на пляже, ели лобстеров, жарили мидии, я ходил на каяке с мамой, а Джеффри тем временем читал на берегу, а потом мы все усаживались возле маминого дома и пили «розе». Теперь кажется, будто все это было в другой жизни.

А когда мама в последний раз приезжала в гости? Мне вспоминается ее визит сразу после того, как мы с Джеффри расстались. Она приехала на выходные, практически сделала мне сюрприз. Для нее это нетипично. Не знаю, в чем дело, – то ли я слишком активно вытеснял ее приезд из памяти, то ли он забылся со временем. Но последние мамины слова по телефону прозвучали знакомо: «Знаю, ты думаешь, что я за тебя не беспокоюсь, но это не так».

Я оглядываюсь на Лили, осьминог смеется надо мной. Все еще веселится, вспоминая, как Лили трахала мою ногу.

– Юнгианец… Говнюк ты.

Я злюсь.

– Мы же просто беседовали.

– Мы никогда не беседуем просто так. Ты болтаешь, а замышляю убить тебя.

Осьминог хихикает.

– Ну и как, получается?

– ОТДАВАЙ МОЮ СОБАКУ!

Красный мячик укатывается в гостиную, Лили семенит за ним, унося с собой осьминога. Я думаю, на что намекает осьминог, перебираю основные идеи фрейдизма – свободные ассоциации, перенос, либидо, пока не останавливаюсь на эдиповом комплексе. Но с чего он взял, что Лили вдруг одолела жажда сексуального обладания родителем противоположного пола, да еще настолько сильная, чтобы трахать мою ногу? А этот звонок мамы, любви которой я добиваюсь, прямо в разгар нашего спора? Совпадение? Я откидываюсь на спинку дивана. Наверное, речь о слепоте Лили. Эдип ослепил сам себя, осьминог ослепил Лили. А если и я в чем-то слеп? Чего я не вижу?

Моей метаморфозе необходимо придать ускорение.

6.

В очереди передо мной стоит парень с самыми крутыми татуировками, какие я когда-либо видел на мужчине. Половина рукава – японские изображения воды в стиле Хокусая, которые, видимо, продолжаются и на плече, а на противоположном предплечье – изумительный тигр, с почти змеиной грацией стекающий с локтя до запястья. Описать это трудно, надо увидеть своими глазами, чтобы как следует прочувствовать.

– Можно вопрос?

Парень с улыбкой оборачивается. Если я и готов следовать чьей-либо рекомендации при выборе тату-мастера, то лишь рекомендации этого человека. Хотя он просто один из покупателей, который стоит в очереди к кассе супермаркета, чтобы расплатиться за соевые колбаски, манго, жидкость для розжига и крафтовое пиво.

– Манго я поджарю на гриле, – сообщает он, и его улыбка становится ироничной.

– Нет-нет… – я запинаюсь. – У кого делали наколку?

Интересно, как прозвучала эта моя «наколка» – круто или безнадежно глупо?

– Собираетесь что-нибудь набить? Тогда вам к Кэлу. У него философский подход.

Философский подход к чему? Развитие разговора в этом направлении выглядит естественно, но я только произношу: «Спасибо, дружище», когда он объясняет, как называется тату-салон Кэла. Потом мы расплачиваемся на кассе молча, попутно я стараюсь представить, как он выглядит без рубашки.

Так и не знаю, что означает философский подход в данном случае – философский подход к татуировкам в целом? К творческому процессу? К обезболиванию? Понятия не имею. Не представляю, что в этом притягательного, не могу даже разобраться, почему я хочу этого. Но хочу. И потому следую совету любителя манго на гриле, звоню, записываюсь на прием, – и вот я здесь, припарковался на улице перед витриной с впечатляющими образцами дизайна татуировок, сижу и боюсь выйти из машины.

Я сам не понимаю толком, зачем мне понадобился тату-салон, хоть я и был настроен настолько решительно, что отважился спросить совета у совершенно незнакомого человека. С тех пор, как осьминог ослепил Лили чернилами, меня преследует доходящее до одержимости стремление запятнать чернилами и самого себя, восстановить гармонию между нами. Назовите это сочувствием, единодушием или желанием возглавить братство, в котором состоим только мы с Лили, и лишить осьминога какого бы то ни было шанса вступить в него. Я и прежде вынашивал мысль сделать татуировку, только случай не подворачивался. Не то что теперь. Я чувствую себя солдатом, пожелавшим набить татуировку в военное время, – в сущности, исполнить ритуал видоизменения тела в знак солидарности со страной и группой. Это событие воспринимается как обряд посвящения, вот только в этой войне я сражаюсь не за свою страну и группы у меня нет – только единственный товарищ. Сначала я хотел набить дату рождения Лили, и, может быть, дату нашего знакомства – день, когда я полюбил, – но ряд цифр на руке слишком отчетливо ассоциируется с опять-таки военными татуировками, но уже другого рода: номерами военнопленных. Возможно, когда-нибудь эти цифры станут поводом для гордости, знаком выжившего, но моя война еще слишком далека от завершения, чтобы искушать судьбу. И все-таки, пока я жду назначенного времени и сеанса с тату-мастером по имени Кэл, обладателем философского подхода, мне кружит голову мысль о вступлении в одно и то же братство с Лили, и даже боли от иглы я жду с нетерпением.