– Вы же один, а такой мелюзге много не надо, – кивает он в сторону Лили.

– Мы, наверное, надолго.

Это правда.

– Куда путь держите? Это-то хоть можно узнать?

Я бросаю сумку, и мы оба кашляем от поднявшейся пыли. Хозяин глубоко затягивается своей сигаретой, облако пара из нее смешивается с пылью, а когда наконец оседает, я отвечаю:

– Туда, где живет осьминог.

Хозяин вскидывает голову и чуть не роняет сумку, которую несет, но в последнюю секунду подхватывает и аккуратно ставит ее. Я слышу звон стекла – это, наверное, сумка с виски. Его лицо становится настороженным, он выпрямляется и поворачивается, хрустя позвоночником, старый дырявый свитер обвисает на его теле.

– В водах, удаленных и от дна, и от поверхности, и от берегов.

– Пелагиаль, – я хорошо подкован в этом вопросе. – Вот куда лежит наш путь.

Хозяин кивает.

– То, что греки назвали бы открытым морем.

Мне плевать на греков, но я все равно улыбаюсь. Мне важно знать лишь одно:

– А «Рыбачить не вредно» выдержит?

Хозяин опять затягивается своей сигаретой с голубым наконечником и меряет меня взглядом. И выпускает пар в нашей тесной каюте, нашем общем пристанище.

– За это судно я спокоен.

Я смотрю поверх его плеча и замечаю, как Лили появляется на трапе, ведущем под палубу, где находимся мы. Она тихо садится и слушает. Интересно, уловила ли она тревогу моего собеседника.

– А о нас вам незачем беспокоиться, – заверяю я. – Мы – искатели приключений, она и я. Ничего особенного. Может, с виду мы и неказисты, зато сильны духом. И у нас есть цель. Открытые моря нас не пугают.

По крайней мере, пугают не так, как если бы пришлось просто сидеть дома и ждать, когда вернется осьминог или еще что-нибудь похуже. Полагаю, мы заключили сделку, своего рода перемирие, но поскольку я уверен, что свои обязательства он не выполнит, с какой стати я должен выполнять мои?

– В морях напастей не сосчитать, на силу духа им плевать, – даже в рифме чувствуется угроза.

– Вот как раз за одной из них мы и охотимся.

А когда поймаем, он у меня попляшет.

Траулер тихо покачивается у пристани. Где-то рядом сердитые чайки дерутся за объедки.

– Ну, дело ваше, – говорит хозяин. Он уже видит, что мы не передумаем.

– Мы доставим ее обратно в целости и сохранности, – обещаю я и стучу по стене каюты костяшками пальцев. Крепко сшитая посудина отзывается четким звуком.

Хозяин попыхивает сигаретой.

– В любом случае, ваш залог у меня, – напоминает он и разражается кашлем курильщика, булькающим и сиплым. Прежде чем уйти на палубу, он оборачивается. – Что нужно, чтобы защекотать осьминога до смеху?

Он что, шутит? Насколько я успел заметить, осьминоги – злобные и гадкие твари, не способные весело смеяться. Не зная, что еще сказать, я спрашиваю:

– А какая разница?

– Щуп… и пальцы, – хозяин разражается грубым гоготом, почти захлебывается им. Он наклоняется вперед, сгибается почти пополам, хватается за поручни. Я напрягаюсь: вдруг придется спасать его, делая искусственное дыхание, а приближаться к рту старого хрыча совсем не тянет. Постепенно отдышавшись, он выпрямляется и машет нам рукой.

– Да просто старая шутка.

По пути наверх он треплет Лили по голове и повторяет ей:

– Старая шутка, вот так-то.

Все это время Лили настороженно смотрит на меня.

Когда хозяин уходит, я делаю все возможное, чтобы отвлечь ее от тревожных мыслей:

– Не волнуйся, – заверяю я. – Я не забыл красный мячик.

Но судя по взгляду Лили, лучше бы забыл.

Старуха и море

В какую сторону ни глянь с нашего наблюдательного поста в рубке – нигде не видно ничего, кроме моря. Синее, серое, зеленое, всевозможных оттенков и сочетаний этих цветов, и горизонт почти не разглядеть. Я уже не знаю, где заканчивается вода и начинается бескрайнее облачное небо. Идет семнадцатый день нашего плавания, я понятия не имею, живы ли мы еще. Пелагиаль не сдается.

Поначалу нас с Лили подгонял азарт, мы рвались вперед, к приключениям. Но примерно на восьмой день поддались апатии морской жизни и ее монотонности. Наш мир ограничивался пределами рубки, дни растянулись, рубка раскалялась, как духовка, воздух в ней становился душным и затхлым от пота и поджаривающейся плоти. (Что я забыл уложить, так это солнцезащитный крем, и мы обгорали несколько дней, пока не покрылись загаром). Казалось, все, что есть на борту, покрыто сажей и солью. Делами мы занимались по очереди: мыли палубу, убирали посуду после еды, стояли у штурвала, высматривали осьминога. Готовил еду преимущественно я, в основном потому, что Лили не в состоянии удержаться и не съесть все, что видит, еще до того, как еда будет готова. По ночам мы несли вахту, спали по очереди, чтобы всегда кто-нибудь да следил за окрестными водами. Но продержавшись три ночи, мы выбились из сил и улеглись спать вместе – я свернулся клубком, она устроилась в уютной нише за моими коленями, как мы всегда спали дома. И нам обоим стало удобно и спокойно. Я вел журнал нашего плавания, подробно описывал события проходящих дней и то, как мы проводим время. По крайней мере, в начале плавания. Последняя запись получилась лаконичной: «День. Курс вест-зюйд, расстояние 65 морских миль. Ветер легкий».

На шестой день мы увидели молнии, поднялись волны, надвигался шторм. Самый его разгар мы переждали внизу, играя в «восьмерки», но игра живо напоминала мне об осьминоге и быстро надоела. Я дважды поддался Лили, а потом, тасуя колоду, предложил лучше поиграть в «пьяницу».

На девятый день я занялся плавником – деревом, которое мы выловили из моря. В одной книге я прочитал, что матросы с китобойных судов коротали время, занимаясь художественной резьбой по кости, бивням, а иногда – кокосам и черепашьим панцирям. Мой нож не годился, чтобы резать кость или бивень, я не знал, можно ли назвать то, что я делаю, художеством, но мне удалось вырезать из плавника довольно похожую таксу. Я объяснил Лили, что это ее мать, Веник-Пук, будет присматривать за нами и оберегать нас в пути.

– Мою маму звали Веник-Пук? – спросила она.

– Да, – подтвердил я. – Ты же знаешь.

Не прошло и двух недель, как я изменился до неузнаваемости. Мне отчаянно хотелось принять душ. Я оброс клочковатой жесткой щетиной, просоленной морем и ветром и имеющей оттенок соли с перцем. Кожа обгорела и обветрилась. Я мельком заметил свое отражение в окне рубки и не узнал себя. Думаю, и Лили не узнала бы, если бы не присутствовала при моем постепенном преображении.

– У тебя рыжеватая шерсть, – сказала мне Лили. – Как моя.

Теперь у нас у обоих седая щетина под подбородком.