– Как ты догадался?

Осьминог качает головой. С недоверием и жалостью.

– От них же пахнет резинками.

– А откуда ты знаешь, как пахнут резинки?

– Да мы с Лили слазили в ящик, где ты их держишь. Ну, я и взял парочку на пробу.

Я перевожу взгляд на Лили: как ее угораздило стать его невольной сообщницей? Как она могла объединиться с этим чудовищем? Но она слепая, доверчивая и милая, а он, наверное, управляет ею, так что она ничего не может поделать. Словно в подтверждение новой реальности, Лили устремляет взгляд в пустоту.

– Кстати, в ящике оставалось всего девять, из них восемь я взял, так что…

– И ты их нюхал? – я не верю своим ушам.

– Обонятельные рецепторы у нас на кончиках щупальцев. Так что не мог не понюхать.

Я обвожу взглядом акул, вяло лежащих у моих ног. «Я могу повелевать и акулами, сэр!» Интересно, говорила так Кейт Бланшетт или нет? Акулам я кричу: «Взять его!» И указываю на осьминога. Никакого эффекта. Я так разъярен, что хватаю одну из акул прямо за ручки у нее на спине и швыряю в осьминога. И опять ору:

– ВЗЯТЬ ЕГО!

Брошенная акула попадает Лили по носу, и та по ошибке считает, что приказ отдали ей. Вскакивает, носится кругами, натыкается на надувных акул на каждом шагу. Вгрызается в хвостовой плавник одной из них, машет акулой, словно борец – противником, который ему не по росту. Остальные акулы служат буфером, пока она мечется, терзая злополучную акулу, и мне незачем беспокоиться, что она воткнется головой в плиту. Впервые с тех пор, как осьминог ослепил ее, ей так весело, и я не вмешиваюсь, не направляю постоянно в другую сторону, чтобы уберечь от травм.

В конце концов ей удается прогрызть зубами невезучую акулу, и та медленно начинает сдуваться. Некоторое время Лили ждет в засаде, а потом, когда почти весь воздух выходит из хвоста, бросается в атаку. Она прыгает на акулу, попадает прямо между ручками у нее на спине и своим весом медленно выжимает воздух из своей добычи. Жуткая красная улыбка акулы съеживается, превращается в плаксивую гримасу. До меня вдруг доходит: с точки зрения Лили надувные акулы пахнут вовсе не резинками. Они пахнут, как красный мячик, когда он был новым. Пахнут приключением. Пахнут весельем.

Осьминог хохочет, а я по-прежнему зол. Но и мне радостно видеть, как играет и резвится Лили. В ней еще осталась живость. Осталась ловкость, умение ликовать и щенячья восторженность.

Я сажусь, чтобы полюбоваться ее игривостью и глупыми выходками. Может, я вижу ее такой в последний раз. И в последний раз сам радуюсь этому.

Мы преображаемся оба.

5.

Лили зевает, потягивается, проснувшись после дневной дремоты, и пробует спуститься с моих коленей. Я осторожно ставлю ее на пол возле своих ног; вид у нее обеспокоенный, и я уже собираюсь отнести ее на базу («База!»), чтобы помочь сориентироваться, как вдруг она обхватывает лапами мою ногу и начинает делать такие движения, будто трахает ее. Такого раньше не случалось – ну, может раз или два, в щенячьем порыве, но на этот раз происходящее выглядит проявлением не столько сексуальности, сколько безудержного жизнелюбия. И оно смущает своей репродуктивной целеустремленностью.

– Лили, прекрати.

Я! ТРАХАЮ! ТВОЮ! НОГУ!

Она перехватывает мою ногу передними лапами покрепче и с удвоенной энергией продолжает наседать на нее.

– Лили, нет! Ты же девочка!

Мередит убила бы меня за приплетенный сюда гендерный вопрос. Почему это девочкам – черт! – женщинам нельзя кого-то трахать? Стараясь не слушать звучащий у меня в голове голос сестры, я отрываю Лили от моей ноги. Под таким углом делать это неудобно, но я обхватываю ее за грудь обеими руками и дергаю. Наконец передние лапы Лили отрываются от ноги, как застежка-липучка, и я снова сажаю ее к себе на колени.

– Что это сейчас было? – спрашиваю я.

Лили трясет головой, размахивая ушами, потом облизывается.

– А что-то было? – Она так же растеряна, как и я.

Осьминог открывает глаз и изрекает:

– Было стыдно.

– А тебя не спрашивают, – отзываюсь я как можно пренебрежительнее, надеясь, что он снова впадет в спячку.

Лили трижды поворачивается вокруг своей оси и со вздохом плюхается ко мне на колени.

Щенячьи вздохи.

– Она ничего не может с собой поделать. Фрейдизм.

– Фрейдизм?

– Зигмунд Фрейд. Он получил известность как основатель…

– Знаю я, кто такой Зигмунд Фрейд! – Только теперь я понимаю, какими оскорбительными были мои попытки объяснить Дженни, кто такой Герман Роршах. – Мы с ним родились в один и тот же день, – не знаю, зачем я это говорю, рискуя втянуть осьминога в разговор, но это правда, и она просто вырвалась у меня.

– Тельцы, – осьминог пожимает плечами.

Звонит мой телефон. Я слышу его, но не вижу.

– А вот почему ты знаешь, кто он такой, это уже другой вопрос.

Наконец я замечаю телефон, выглядывающий из-под декоративной подушки на диване, и собираюсь ответить – как раз в ту минуту, когда осьминог сообщает:

– На самом деле большинство осьминогов – юнгианцы.

Я взрываюсь.

– ХВАТИТ ДЕРЬМА! – и добавляю в трубку: – Алло?

– Я не вовремя?

Мама.

– Нет.

– С кем ты разговаривал?

– Если скажу, ты не поверишь.

Ясно, что моим ответом мама не удовлетворилась, а моя уклончивость – только помеха для разговора по душам.

– Верующие звонили в дверь. Свидетели Иеговы.

Объяснение выглядит убедительно, правда, мне никогда не хватило бы духу заявить свидетелям Иеговы, что их проповеди – дерьмо. Я слышал, что Принца, известного приверженца этой религии, видели в моем районе: он якобы обходил дом за домом и повсюду говорил о вере. Орать на Принца я не рискну.

– Жить бы тебе где-нибудь за городом. Так далеко они не добираются.

Лили выжидательно смотрит на меня, и я кладу красный мячик на пол у ее ног.

– Чего звонишь? – спрашиваю я и лишь потом понимаю, как грубо это прозвучало.

Мама вздыхает.

– Давно тебя не слышала. Хотела узнать, все ли с тобой в порядке.

– В полном, мама. Просто занят.

В сущности, это правда.

– Слышал, какие новости у Мередит?

– Что она беременна?

– Замечательно, правда?

– Она хорошая мать, – говорю я. Красный мячик закатывается под диван, я встаю на колени, чтобы достать его. Лили смотрит в противоположную стену, виляя хвостом.