— Ну да-ну да… Один ты, что ли? Ха. А ты оглянись, шкура помойная. Думаешь, терять тебе нечего? Или некого? Ошибаешьс-с-с-ся… — Порох будто рядом стоит и режет воздух свистящими интонациями.

— Перетирать о пустом — это не мой вариант, Порох. Ты как баба стал, языком чепуху мелешь.

Зверь тянется к телефону, словно выключить его хочет.

— Кстати, о бабах, — оживляется Порох и ухмыляется гнусно. — Мне птичка на ухо чирикнула, будто ты бабу деревенскую за дочку мою выдать пытаешься?

Порох хохочет. Меня словно в грудь кувалдой бьют. Пульс в ушах грохочет. Впервые голос этого мужчины слышу, но перед глазами образы мутные мелькают. Лицо тонкое, сухое. Чуть рябое с одной стороны и губа слева немного вверх ползёт при ухмылке. Ничем непримечательный мужчина, таких миллионы. Только глаза яркие, должно быть, если Зверь о них часто говорит.

— Не пытаюсь. Я, видишь ли, самую суть схватил…

Зверь на меня смотрит и улыбается. А я его самого в этот момент не вижу. Разглядеть в нём что-то пытаюсь и не получается — есть каркас его мощного тела, а внутри — пустота. В глазах только обещание тьмы плещется. Кажется, он весь ею полони, и ничего другого не замечает вокруг. Живёт и питается только ею — яростью и ненавистью беспросветной.

— Самую сердцевину, — смакует Зверь. — Маковый, дурной цветок. Моя она теперь. Ноги раздвигать будет. Сечёшь?

— И что? Хвастаешься, что до сих пор трахаться можешь? И чё? Тебе вроде лет меньше, чем мне, член работать должен. Нашёл, млять, чем похвалиться! — холодно смеётся Порох.

— Давай, ржи, как конь. Твоя дочка подо мной лежать будет подстилкой многоразовой. Дочь самого Пороха — Зверева дырка, — смакует свои слова Зверь. Даже глаза прикрывает и языком губы облизывает, словно на вкус свою месть пробует. — Потом родит мне. Представляешь?

— С чего ты взял, что девка деревенская — моя дочка, а? — Порох спрашивает, но уже без смеха. — Выдернул шмару смазливую и хвалишься фальшивкой.

— Ты её почти восемнадцать лет не видел? Описать? Конечно, она не годовалый младенец, зачётной девахой стала, — медленно говорит Зверь. — Сочная. Болт на неё дёргается, как заведённый. Доказательства, что она твоя дочка? Ваш бог её пометил пятнами, чтобы мне проще отыскать было. И глаза у неё твои, Порох. Ублюдские, аж вырезать хочется и раздавить.

Я замираю. Перед глазами комната плывёт и качается, как будто в шторм. Зверь ко мне оборачивается и рукой машет. Не сразу понимаю, чего он от меня хочет. Потом его окрик грозный воздух рубит приказом.

— Подойди. Батю своего поприветствуй.

Я не шевелюсь. Словно меня глыбой каменной придавило, а ноги отказали двигаться. Паника сухим ветром горло дерёт. Нутро становится как пустыня каменная — твёрдым и безжизненным. Оцепенела — и двинуться не могу. Что ещё важнее — не желаю.

— У меня нет отца. Деда Лёша меня воспитывал. Других родителей я не знаю!

Удивляюсь, что голос звучит твёрдо и даже не писком мышиным кажется. Откуда только силы берутся?

— Не заметно, что она тебя слушается, — хмыкает Порох. — Мало, значит, суку неизвестную дерёшь. Старайся больше, щенок. Вдруг выдрессируешь, и она тебе тапочки в зубах приносить начнёшь?

— Хорошо понты бьёшь, Порох. Вот только если бы я не ту взял, ты бы не стал звонить. Спасибо тебе, избавил меня от дополнительных проверок, — усмехается Зверь.

Пауза повисает. Молчаливая и напряжённая. Как небо над головой зависло — ещё немного и сверху рухнет, раздавит. Мокрого места не оставит.

— Отпусти девку! — советует Порох. Ласково, почти по-доброму, как будто малыша несмышлёного уговаривает. — Не ту бабу ты взял, щенок. Не ту… И брать тоже надо, кстати говоря, уметь. Сейчас времена забавные пошли, — усмехается мужчина. Его усмешка какой-то липкой тиной по лицу мажет, едва не выворачивает от неё. Тошнотворное ощущение изнутри поднимается, и меня едва не мутит. — У каждого есть телефон с камерой. Можно видео снять, записать. Всё. Без усилий. Удовольствие обходится дёшево и просто даётся. А раньше не у всех такие игрушки были. У меня были. Много чего интересного записано. Послушай моё любимое… Золотой фонд, не иначе.

Слышится шорох. А потом слышится крик женский и вой. Грубый хохот мужской. Словечки похабные и опять крик. Стон. Слёзы. Вой. В уши дрелью вкручивается и перепонки разрывает.

Зверь напрягается всем телом. Пальцы дерево столешницы скребут, а потом в кулаки стискиваются. Как два огромных молота. Резко вверх взмывают и обрушиваются на стол. Все предметы подскакивают от этого мощного удара.

Потом резкое движение в сторону. Зверь оборачивается и взглядом меня ищет. В грудь будто воздухом ударяет и прогибает от его взгляда бешеного.

Ризван резко подскакивает и выталкивает меня в коридор.

— Вон пошла из мотеля! Живо!

Я спотыкаюсь о мягкий ковёр, лежащий под ногами, вылетаю в коридор, как мячик, который запулили сильной рукой. Дверь грохочет. Удар по ней раздаётся. Слышится шум драки и разъярённые мужские голоса. Грохот. Кабинет хозяина мотеля как будто вверх дном переворачивают и вытрясывают из него всё, что только можно.

Я каким-то шестым чувством понимаю, что на записи — момент насилия и надругательства над женщиной, дорогой Зверю в прошлом. Ноги к полу прирастают. Я сдвинуться не могу, потому что опасаюсь выйти и остаться один на один с прочими бандюками. Лучше уж здесь, переждать бурю и… И что дальше?

Неужели вот этот ублюдок и есть мой отец? Да мне от одних его слов вымыться хочется, щёткой металлической по всему телу пройтись и выскоблить нутро дочиста. Ощущение, как будто слова его мерзкие и буквы шипящие, внутрь прокрались и запятнали. Запачкали. След оставили.

Не знаю, что делать. Сунуться в кабинет — опасно. Едва дышу. Вдохнуть полными лёгкими — нереально.

Горло сводит спазм. От чувства мерзости пищевод судорогой выкручивает.

— Там жарко?

Я на звук мужского голоса оборачиваюсь. Рядом Пятый ошивается и стену плечом подпирает. Кожанка расстёгнута, а на ремне кобура пистолета. Он вооружён и ничуть этого не прячет.

Молча киваю, прислушиваясь к бранной речи на незнакомом языке.

— Ты понимаешь, о чём они говорят? — спрашиваю у мужчины.

Он ладонью лысину свою поглаживает и вперивает в меня взгляд. Глаза у него глубоко посаженные, как будто исподлобья смотрит.

— Ага. Секу кое в чём…

— И? — требовательно смотрю на мужчину.

Пятый осматривает меня с изумлением. Мол, ты куда лезешь, вошь? Но потом губы разлепляет и нехотя отвечает:

— Маты одни, чё тут понимать!

— Маты я и сама слышу. Они и о другом говорят.

— Ну, я вам, мадемуазель, не сурдопереводчик, — паясничает Пятый. — Слово скажу — нянька с бородой пронюхает и злиться будет, что я языком треплюсь, о чём неположено!