— Я и так сегодня много добрых дел сделал. Не хочешьвместе, не надо. Хотя в цивилизованных странах совершенно чужие люди сидят напляжах нагишом, а мы с тобой как-никак родня.

— Мишка, — сказала я серьезно, — если будешьприставать, сбегу к себе в Кострому, и разбирайся сам как знаешь с трупами,охранниками и ментами. Вот, честное слово, сбегу.

— Не можешь ты меня бросить, — скроив забавнуюрожу, заявил он. — Ты хорошая девчонка, а хорошие девчонки граждан в бедене бросают. Тебя ж совесть замучает.

— Моя совесть смертельно боится тюрьмы, так что оченьможет быть, что будет помалкивать.

Пока Мишка ухмылялся, я благополучно достигла ванной,скрылась в ней, с особой тщательностью проверив замок. Мишка поскребся в дверьи крикнул:

— Между прочим, я семь месяцев сидел в каталажке.

— Не я ж тебя туда устроила.

— Но ты бы могла проявить человеколюбие.

— Не могла бы, моя совесть возражает.

— Она еще глупее, чем ты.

— Шальнов, — возвысила я голос, — ты свинья.

— Подумаешь. А ты дура. Вот посадят нас в тюрьму,будешь локти кусать, что лучшие минуты своей жизни провела в гордомодиночестве.

— Чтоб у тебя язык отсох, — в сердцах сказала я ивключила воду, чтоб не слышать больше всякие глупости.

Когда я вышла из ванной, Шальнов принципиально не обращал наменя внимания. Он, насвистывая, побрился, затем принял душ, переоделся и,заглянув в кухню, где я мыла посуду, сказал:

— Я готов.

— Я тоже готова, — ответила я, снимая фартук, инеизвестно почему тяжко вздохнула, по крайней мере, вздох не имел никакогоотношения к предстоящей экспедиции. Тут меня озарило, и я растеряннопоинтересовалась:

— Как же мы теперь без машины?

— Машину купим, — ответил Мишка.

— А у тебя есть деньги? — насторожилась я.

— У Катьки есть. Она их копила, а мы поможем истратить.

— Вряд ли она… — начала я неуверенно, но Мишка толькорукой махнул и стал подниматься в спальню. Я поплелась за ним. Он отодвинулприкроватную тумбочку, маникюрными ножницами подцепил-дощечку паркета, сунулруку в образовавшуюся щель и через секунду извлек на свет божий металлическуюкоробку (кажется, из-под чая), вскрыл ее, и глазам моим предстала пачкадолларов, аккуратно перевязанная резинкой.

Мишка вновь сунул руку в тайник и на сей раз извлек оттудацеллофановый пакет. Если в коробке купюры были потертые и по десять долларов,то в пакете новенькие и гораздо большего достоинства. Заглянув в пакет, Мишкаудовлетворенно заметил:

— Между прочим, мои кровные. Катерина Юрьевна свистнулаих, и слава богу, что на черный день отложила. Уж очень твоя сестрица тайникилюбит, а фантазия убогая, потому все ее тайны для меня и не тайны вовсе. —Болтая таким образом, Мишка пересчитал содержимое коробки, хмыкнул, покрутилголовой, деньги оставил на полу, а в коробку вложил записку: «Спасибо, Катя».

— Ты грабишь мою сестру, — гневно заметила я.

— Даже не думал, — обиделся Шальнов. — Твоясестрица обдерет меня как липку, вот увидишь. Квартиру уж точно оттяпает. Уменя с ней судиться никакого терпения не хватит, а у Катьки его сколько угодно.Квартира стоит в сто раз больше, чем она скопила, приторговывая одним местом…

— Замолчи, — пнула я его в бок кулаком, он моргнули заявил испуганно:

— Извини, я забыл, что здесь несовершеннолетние.

— И все-таки поступать так — нечестно.

— Хорошо, давай все спрячем назад. А бегать за Лосембудем на своих двоих, километров двадцать ты пробежишь, потом я, тут главное —от машины не отстать.

— Ладно, — вздохнула я, чувствуя, что сейчаснепременно разревусь. Мишка с минуту таращился на меня, затем хмыкнул, вернулбанкноты в банку и спрятал ее под паркет.

— Так и быть, обойдемся без ее заработков, а эти неотдам, — кивнул он на пакет. — Говорю: мои кровные, Катька ихсвистнула, а я возвращаю награбленное, и взгляды твои на меня больше недействуют, хочешь — реви, хочешь — сиди на полу сиротой казанской.

— Что ты завелся? Вернется Катька, с ней и разбирайся.И пожалуйста, не забывай главного: я совершенно не хочу в тюрьму.

— Да кто ж в нее хочет? — вздохнул Мишка, приладилдощечку на место, сдвинул тумбочку и отряхнул штаны. — Потопали.

Отправились мы на такси, и вовсе не к Лосю, как япредполагала, а в автосалон, который по большому счету никаким автосалоном небыл. Обыкновенный пустырь, находившийся сразу же за бензозаправкой, обнесенныйметаллической сеткой с воротами и калиткой, за которой стояли штук двадцатьмашин, по виду совершенно непригодных для передвижения по причине почтенноговозраста, а также имелось дощатое сооружение с шиферной крышей и крылечком, надкоторым красовалась надпись «Автосалон».

— О господи, — простонала я, увидев все это.

— Не придирайся, — пожал Мишка плечами, шагая ккалитке. — Машины здесь хоть и подержанные, но вполне приличные. Новаямашина нам без надобности, если кто-то пристрастится тормоза портить, так новаямашина — пустой перевод денег. Старушку вроде этих не так жалко.

— А ездить на них можно? — усомнилась я.

— Сейчас узнаем.

Не успел Мишка произнести последнюю фразу, как на крыльцедомика появился молодой человек в тренировочном костюме и темных очках, увидевнас, он поспешно спустился и пошел навстречу.

— Чем-нибудь интересуетесь? — спросил молодойчеловек настороженно.

— Да. Желательно «девятку», несильно битую и чтоббегала как положено.

— Пойдем посмотрим, — обрадовался пареньпотенциальному покупателю, приглядываясь к Мишке со все возрастающим доверием.Они пошли вдоль ряда машин, вроде бы забыв про меня. Воспользовавшись этим, яустроилась на крыльце и стала разглядывать свои ноги за неимением болееподходящего объекта.

Минут через пятнадцать Мишка проехал мимо на «девятке»белого цвета, совершил круг почета и исчез за домиком. А еще через полчаса мына этой самой «девятке» уже выезжали за ворота.

— Вот это сервис, — радовался Мишка неизвестночему, в салоне все дребезжало, стучало, к тому же еще и воняло, запах въелся вобшивку навеки, и открытые окна не помогали.

— Что это такое? — не выдержала я.