— Так…

Полина достала из буфета пустырник. Сначала принялась капать в стакан, затем щедро туда плеснула. Подумав, разбавила остывшим чаем.

— Выпей!

Ирма выпила, клацая зубами о край стакана.

— Успокойся, дружочек. Самое главное ты уже сделала — сказала мне правду. Теперь ты не одна. Я постараюсь тебе помочь…

— Никто не может мне помочь, — заикаясь от слез, возразила Ирма.

— Так уж и никто? — спокойно отозвалась Полина. — Ты не в лесу живешь, а среди людей. Найдем управу на твоего Павла.

Говорила Полина спокойно, не допуская в свою речь ни ноты удивления, ни жалости. Поэтому получалось у нее убедительно. Как-то так, что нельзя было от нее скрыть ничего. И, выплакав слезы, Ирма начала рассказывать:

— Я ведь, когда выходила за него, такая дурочка была, едва школу окончила. Никого не слушала. Он словно околдовал меня — проходу не давал, куда я, туда и он. И всегда в глазах такая преданность. Девчонки мне все завидовали — Гуськовы богатыми считались тогда. Павел мне золото дарил… Я как в тумане находилась. Родители против были. Отец ругался.

— А мама?

— Мама плакала по мне, как по покойнице…

— Не говори такое, Ирма! Нельзя так о себе.

— Да ладно… Мне теперь все равно.

— Как это — все равно? Тебе всего-то… двадцать два?

— Двадцать три. А чувствую себя иногда, будто мне все сто. Павел сразу изменился, как меня к себе в дом забрал. В тот день проводы были, наших в Германию провожали. В родительском доме проводы, все соседи собрались, столы у нас накрыли. А потом машина подошла, вещи стали грузить. Прощаться начали, тут я не выдержала, заплакала. Дошло до меня, что долго своих не увижу. А уж когда машина уехала, так мамино лицо в окне и отпечаталось. Мы их до трассы провожали, потом вышли на развилке. А мама так и смотрела в окно на меня до последнего… Идем домой. Павел меня развлекает, говорит о чем-то, а мне ни до чего. Давай, говорю, зайдем с домом попрощаться. Ему это не понравилось, только я тогда внимания не обратила. Соседи уже посуду убрали, чисто в доме. Чисто и пусто. Я зашла и давай реветь. А Павел стоит и смотрит на меня. У тебя, говорит, мужа, что ли, нет, что ты по родителям так убиваешься? Ты, мол, о муже теперь думать должна. И мать у тебя есть новая, и сестры.

Я ему пытаюсь объяснить сквозь слезы, что мне поплакать надо хоть один разок, чтобы потом легче было, а он слушать не хочет. Ходит по избе и что-то напевает себе под нос. Я на табуретке сидела, а он сел на пол напротив меня и вдруг головой об стенку — стук! Я смотрю на него, не пойму. То ли он дурачится, то ли еще что. А он глаза сделал такие… как у слепого… и бьется головой о стену-то! Я вскочила, подлетела к нему: «Паша, Паша!» Стала оттаскивать его от стены-то. А он отодвинул меня… и снова.

— Эпилептик, что ли? — не поняла Полина.

— Нет, не так. А бьется головой об стену, словно показать хочет, какая прочная у него голова. Я тогда перепугалась страшно, еле уговорила его домой уйти. Про своих уже не заикалась, только вокруг него хлопотала весь вечер.

— Ну а потом? Часто у него такое случалось?

— Если выпьет, то обязательно. А так — приступ злости примерно раз в месяц. Ищет, к чему придраться. Мог мебель в щепки раскрошить, например, у меня на глазах. Но больше всего мучил меня своей ревностью. Пока ребенка не было, меня не трогал, только концерты устраивал. А когда Катюшка родилась, заявил, что не его ребенок. Руку стал на меня поднимать. Обидно так, я ведь из дома практически не выхожу, всегда на глазах у свекрови, у кого-нибудь из домашних. Он и им внушил, что я такая, что мне верить нельзя.

— Он сам-то в свои выдумки верит? — засомневалась Полина.

— Не знаю. Когда кричит и бесится, кажется, что верит. А на следующий день прощения просит, подарки дарит…

Ирма говорила уже без слез, как-то отстраненно, будто и не о себе.

— Почему ты мне раньше не рассказала? Как ты терпела все это так долго?

— А что бы вы сделали, Полина Петровна? Мама далеко, уйти мне некуда. В деревне он мне покоя не даст. А чтобы к своим уехать, виза нужна…

— Нет, это так оставлять нельзя. — Полина поднялась и прошлась по комнате. — Я что-нибудь придумаю, дружочек. Обязательно должен найтись выход.

Ирма заговорила горячо и быстро, следя глазами за Полиной:

— Полина Петровна! Только прошу вас, не говорите ничего Павлу! Он убьет меня! Или с Катюшкой что-нибудь сделает, вы не знаете его!

— Мы что-нибудь придумаем, — повторила Полина, словно не слыша просьбы Ирмы. Та угадала ее самое дикое желание — поговорить с Павлом. Сейчас, немедленно! Но только жизненный опыт останавливал ее от этого шага. До поры.

В день премьеры народу в клубе набилось битком. Пришлось стулья притащить со второго этажа — из читалки, из комнаты худрука. Даже кабинет заведующей растрясли — стульев катастрофически не хватало. На премьеру пришли все, кто мог ходить, пусть даже с палочкой. Два первых ряда заняла детвора, без которой не могло обойтись ни одно клубное мероприятие Завидова. Дальше разместились пенсионеры. А задние ряды оккупировала молодежь, которая любила забраться на спинки чуть живых кресел клуба и комментировать действие, щелкая семечки. Спектакль шел на ура. Выход каждого самодеятельного артиста сопровождался восторженным ревом, а финальные реплики эпизодов заглушались аплодисментами. Когда на сцене появился огромный увалень Крошка, зал просто взревел от умиления. Бедный Крошка покрылся пятнами, замялся. Можно было подумать, что его герой не ругает своего племянника, а просит у него прощения. Впрочем, сегодня это было не важно. Пьеса Островского захватила сельчан примерно к третьему действию. Они вникли в сюжет и перестали воспринимать артистов как своих соседей. Начали сопереживать Катерине и досадовать на упрямую Кабаниху. В сцене объяснения Бориса и Катерины в зале установилась неестественная для сельского клуба тишина. Ирма стояла ближе к зрителям, и рампа хорошо освещала ее трепещущий румянец и подчеркивала натуральное дрожание губ. Ирма словно и не играла ничего, а раскрывала перед людьми свое, наболевшее. Володька, исполнявший роль Бориса, смотрел ей в затылок. А руки его тянулись к ее волосам так, что видно было дрожание пальцев, когда он нерешительно касался ее прически. Кто-то всхлипнул в среднем ряду, и по залу прокатился общий вздох. Дальше по спектаклю Ирма должна была сесть на скамейку, Борис — примоститься рядом, и весь диалог, до прихода Варвары и Кудряша, продолжался всегда в этой мизансцене. Володька же взял голову партнерши в свои руки и повернул девушку к себе. Полина решила, что они забыли слова.

— Я и не знал… Я и не знал! — горячо зашептала она из-за кулис.

— Я и не знал, что ты меня любишь… — сказал Володька странным голосом.

Зрители в зале должны были совсем замереть, чтобы не пропустить ни слова из их напряженного диалога. Ирма положила руки Володьке на грудь и, глядя ему прямо в глаза, ответила тоже очень тихо. Но в зале ее услышали.