— Со всеми этими переездами мне предстоит проехать лье около двадцати, — сказал Морис. — Отправившись даже на рассвете, я не могу быть в Огене ранее вечера, а в Брен-ле-Шато и Нивелле не прежде как на следующий день к ночи.

— Тем лучше; находясь в такой местности, где вы можете встретиться с нашими врагами, вы должны старательно хранить инкогнито. Поймите меня хорошенько: я Морис де Лагравер и вместе с Тем Валентина. В себе я соединяю два лица: ваше и моё собственное. Вы будете действовать только по моему, а не по собственному побуждению. Покоритесь необходимости быть зачастую одною лишь тенью, призраком, живым портретом, выставляемым на обозрение по причине моих собственных скитаний и моей двойственности.

— Я покорюсь всему, Валентина, — ответил серьёзно Морис. — Я дал вам клятву, и вы спасли мне жизнь. Раб моего слова и моей благодарности, я буду вашим слепым орудием; вы это знаете. Разве я возмутился против того, что вы взяли моё имя и скрываетесь под ним, как под маскою? Всегда непреклонный в моей воле, разве я восстал против уничтожения моего я в пользу вашей мести?

— К чему эти вопросы? — сказала Валентина.

— К тому, чтобы открыто высказать вам мои мысли и мои чувства относительно ваших намерений. Я до конца буду служить вашим страшным замыслам, но не без скорби и не теряя надежды смягчить вас в последнюю минуту.

— Я угадываю причину вашего мягкосердия, — насмешливо ответила Валентина. — Вероятно, любовь к Камилле.

— Да! — вскричал Лагравер с воодушевлением, которое составляло странную противоположность с его обычным спокойствием. — Я люблю ту, которая до сих пор была вашим лучшим другом. Не смейтесь, Валентина. Любовь моя к Камилле — чувство глубокое и сильное. Вы представили мне этого ребёнка с небесным сиянием. Ваша семейная ненависть не изгладит этого впечатления из моей души.

— Моя семейная ненависть?! Разве в ваших жилах течёт не та же кровь, которая так подло была пролита?

— Хотя свет и не признает её во мне и в отце моём, я принадлежу к благородному роду Рене де Нанкрея, когда за него надо отомстить... но мстить мужчинам... я согласился, безусловно, быть палицей, которой вы сразите братьев только с тем, чтобы оградить от вас сестру. Во имя Бога Живого, довольно и того, что выстрадает Камилла при гибели своих близких... это слишком даже много! Вы не коснётесь ни её жизни... ни её чести. Я не хочу этого... а вы знаете, кузина, чья воля сильнее, моя или ваша!

Слова эти произнесены были с тою непреклонною силой, которая составляла отличительную черту Мориса. Валентина де Нанкрей слушала его, сдвинув брови.

— Безумец! — сказала она наконец повелительным голосом. — Безумец, который не видит, что местью за Рене и Сабину я хлопочу вместе с тем и для него! Если бы гордый род убийцы процветал, могли бы вы иметь малейшую надежду соединиться с его наследницей? Надменные братья Камиллы разве не отвергли бы с презрением союз, недостойный их знаменитого рода? Клянусь перед Богом, когда я достигну цели, я возьму на себя всю ответственность того, что вы исполните по моему наущению. Все ваши действия я приму на себя, когда настанет день должного возмездия, а наше сходство придаст правдоподобия моим словам.

— Нет, — вскричал Морис, — я не унижу себя постыдною ложью перед той, которую люблю! Принять на себя подобную роль, вот в чём заключалось бы страшное безумство! Я не отступлю перед кровавою стезёю, на которую уже ступил. Для меня долг и данная клятва стоят выше моего счастья! Я Нанкрей, несмотря на незаконность рождения моего отца. Я должен отдать себя всецело мести той, которая теперь является представительницей законного главы нашего рода, павшего от руки убийцы. Но там, где я нанесу удар, я нанесу его открыто. Я охраняю Камиллу потому, что люблю её, и потому, что не поднимаю меча на женщин, но для неё я буду всё тем же отверженцем, который способствовал гибели Робера, Анри и Урбена де Трем!

При звуках этого имени Норбер внезапно пробудился от своей летаргии. В его безжизненных серых глазах блеснул луч сознания. Он встал с кресла, тряхнув своими длинными белыми волосами, и протянул к сыну и племяннице руки, которые дрожали, с тех пор как он поднял шпагу своего убитого брата.

— Филипп де Трем! — произнёс он пророческим голосом. — Филипп де Трем умер, его судил Господь. Преследовать его за пределами гроба нечестиво. Спаситель запрещает месть. Вымещать на детях преступления отцов — святотатство! Валентина! Морис! Бойтесь святотатства! Бойтесь кары Господней!

Истощённый этим усилием старик замолк, опустился в кресло и снова впал в летаргическое оцепенение.

Валентина де Нанкрей стояла с минуту, поражённая ужасом и в борьбе сама с собою.

— Морис, — сказала она наконец, — помогите мне уложить в постель нашего дорогого Норбера; он нуждается в отдыхе, он очень утомлён. Завтра же ему надо встать рано. Мы вместе поедем в Брен, тотчас после того как вы отправитесь в Вавр.

На другое утро всё было исполнено по приказанию Валентины. Из окна своей комнаты она видела, как Рюскадор погнался за её кузеном. Но она была лучшего мнения о лошади своего преследователя, чем оказалось на деле. Видя, как медленно бежит кляча сокольничьего, Морис вынужден был напасть на него на той дороге, по которой должна была проехать Валентина, вместо того чтобы заманить его на смежную, где Поликсен не увидел бы жёлтую карету. Впрочем, как Лагравер, так и Валентина де Нанкрей разъехались в разные стороны с полным почти убеждением, что смерть закрыла навсегда глаза их назойливому аргусу.

ан Нивелльский, столь известный народу, стоял в ту эпоху над родным своим городом в виде железной ; статуи, которая с вершины башни возвещала часы ударами молота. Мы не знаем, существует ли ещё это изображение знаменитого жакмара[15] и напоминает ли оно о себе нивелльским жителям громким боем часов. Но в 1635 году соотечественники Жана усердно его слушали и, вероятно, он и внушал им мысль подражать верному его товарищу.

Не только нивелльцы не сдавались на предложения маршала де Брезе, армия которого угрожала Брюсселю, но они ещё и подавали руку Намюру, укреплённому городу, который был на стороне кардинала-инфанта Фердинанда Австрийского, губернатора Бельгии и брата Филиппа II, короля испанского. Однако Нивелль со своими суконными фабриками, пивоварами, водочными заводами и водяными мельницами был маршалу необходим для снабжения продовольствием войска, тем более что он отстоял только на два часа езды от левого крыла его армии. Так как нивелльцы предпочитали доставлять свои продукты испанцам, то французам не оставалось ничего более, как пользуясь правом войны, пойти и взять даром то, что им не хотели продавать. Дело тем более лёгкое, что Нивелль не был укреплён, стало быть, не имел и гарнизона; да и Намюр, который один мог оказать ему помощь, находился на расстоянии семи лье; к тому же французские войска стояли почти под самым городом, как это уже пояснено выше.