С улицы солдаты могли видеть, что происходило в домике с обвалившейся дверью, освещённом внутри красноватым светом горящего факела. Взоры их переходили от этого довольно однообразного зрелища к фасаду монастыря, за решетчатыми окнами которого они при свете пылающего костра по временам могли приметить минутное появление бледных лиц. Смотря по тому, куда они обращали глаза, на монастырь или на своих начальников, взор их загорался или потухал. Смотря по тому, как глаза их сверкали или помрачались, разговор их становился более или менее оживлённым.

Эти бродяги с всклокоченными волосами и бородою, с тёмно-красною кожею, и оборванные, ничего не имели общего с солдатами, кроме мушкета и сабли. Они представляли странную и пёструю картину с их цыганскими костюмами, состоявшими по большей части из разрозненных вещей, добытых кражей или грабежом. Один из них упорно смотрел на жилище канонисс, передавая соседу шлем, похищенный из какого-то хранилища доспехов четырнадцатого века и служивший им кубком.

— Гм! — проворчал он наконец. — Проклятое ремесло для лисицы — стеречь кур! Не так ли, Ломи-Железо?

Сосед его Ломи-Железо, богатырского сложения, хватил в эту минуту залпом добрую пинту пива. С движением досады он нахлобучил себе до самых бровей поярковую шляпу с широкими полями, отнятую у намюрского угольщика и украшенную пучком перьев с балдахина.

— Чёрт бы побрал такое ремесло, — ответил он. — Ох, не будь у нас такого полковника, вот была бы потеха!

— Одним махом бы все решётки и запоры вон, — продолжал красный толстяк по прозвищу Пыл. — А этих канонисс по лестницам, да по кельям; вот, должно быть, женщины!

— Не говоря о том, что они богаты, как покойник Крез, — подхватил четвёртый, бывший учитель, который под перевязью солдата и теперь ещё носил истасканный стихарь.

— Ты думаешь, Магистр?

— Капелла залита золотом и серебром!

— А затворницы круглы, как огурчики, и белы, как молоко! — заметил, облизываясь, тот, которого зоркий глаз следил за мгновенными появлениями фигур у окон монастыря.

— Слушай, Бесстрашный, — обратился к нему Ломи-Железо, — не раскроить ли нам головы этим скромникам-часовым, которые срамят нашу банду своею дисциплиной? Ручаюсь тебе, что приподниму одну половинку ворот и сниму её с петель.

— А там гонка за канониссами и богатый грабёж! Кто противится — коли его на смерть, а в заключение пожар! — закричал другой злодей с остервенением людоеда.

— Ш-ш! Этот Адонис-поручик, кажется, нас подслушал оттуда,— шепнул Магистр, — он что-то стал подёргивать кинжал, заткнутый у него за поясом.

— Вот тебе и на! — подсмеивался его товарищ.— Так он умеет злиться.

— Быть может, однако бутылка с вином пустеет и майор уже на втором взводе; смотри, лицо у него, что твой маков цвет; это верный признак.

— Справедливо замечено, чтоб тебе провалиться! А говорят, чем больше он пьёт, тем лучше слышит.

— Гм! — промычал опять Бесстрашный, взводя курок своего мушкета.

— Полно дурить! — вскричал бывший учитель, быстро схватив его за руку. — Если бы этот Аполлон Пифийский тебя действительно слышал, он уже всадил бы тебе пулю в голову. А промахнись ты выстрелом, метя в него, нас в один миг попотчуют каждого целыми четырьмя, если не больше. Я нисколько не желаю отведать слив Кастора и Поллукса: это воплощённые черти.

— И я не хочу! И я! — подтвердило большинство.

Магистр был любимым оратором товарищей.

— Однако если бы мы захотели, — начал Ломи-Железо, указывая взглядом исподлобья на двух офицеров, — дружный залп... и этих головорезов как не бывало. И воля вольная грабить монастырь!

— Видя наш пример, товарищи восстают, убивают полковника — и город наш, и монастырь наш... и мы переходим к испанцам! — прибавил Бесстрашный, снова воодушевляясь свирепою отвагою.

— Сержант Обирало, — благоразумно вмешался оратор, отличавшийся мифологическими блестками своего красноречия, — уймите кваканье лягушек, а то быть беде. Пиз и Эвриал взвели курки и для большого удобства положили пистолеты на стол. Верный признак, что до них долетает кое-что из революционных речей новых Какусов[16].

Обирало не уступал в красноречии Магистру. В молодости он был рассыльным клерка. Но он считал ниже своего унтер-офицерского достоинства держать речь в случаях незначительных. Настоящее обстоятельство, однако, показалось ему стоящим этой чести.

Он встал со своего места у огня, разгладил свои громадные чёрные усы, движением руки собрал вокруг себя солдат и стал говорить с пылким увлечением, хотя и сдерживая по мере возможности свой грубый голос.

— Нелепые вы олухи, друзья мои, — начал он. — Если бы и отправили вы к праотцам полковника с двумя его адъютантами в придачу, то не помешали бы тем Нивеллю отстоять от Брен-ле-Шато на два лье, а от Намюра — на семь. Безмозглые вы гуси, мои любезные товарищи! Забыли вы разве, что полк вышереченного полковника, наилучший и храбрейший полк изо всей армии, и что полковник поклялся раскрошить каждого из вас на куски, если мы тронем хоть один волосок трёх командиров, прибывших от него, чтобы вести нас на Нивелль? Уроды вы мои бесценные, вспомните одно: прежде чем доберётесь вы до Намюра, ближайшего неприятельского города, так как от Брюсселя мы отрезаны войском маршала де Брезе, вас догонит и изрубит, как капусту для пирога, посланный в погоню вышеупомянутый полк, который вдвое лучше нашего вооружён и, к стыду своему, вдесятеро больше нашего выдержан военной дисциплиной. Если бы вы и успели перебежать к испанцам или австрийцам, бессмысленные дурни и дорогие братья, эти грызуны шоколада или эти объедалы кислой капусты нашли бы скверным, чрезвычайно скверным, что вы явились к ним тотчас вслед за тем, как ограбили и разорили верный им город; и вас, дети мои, перевешали бы всех до одного.

Эта речь, пересыпанная сильными эпитетами, произвела большое действие на слушателей; она так охладила их пыл, что Магистр почувствовал зависть. Ему страшно захотелось и самому подбавить хоть каплю к потоку демосфеновского красноречия, который уничтожил замыслы этого сборища негодяев.

— Сладкозвучный оратор, вдохновенный Фебом, — произнёс он, громко высморкавшись с целью привлечь внимание. — То есть, другими словами, сержант Обирало говорил языком цветастым, но упустил, однако, из вида одну сторону вопроса, а именно: взбунтоваться было бы то же, что променять верное на неверное. Великодушный полковник, этот Юпитер Олимпийский, который в эту минуту взимает контрибуцию с Нивелля, как настоящий Язон, не обещал ли отдать нам свою долю сбора, то есть десятую часть всей контрибуции, если мы будем вести себя, как вели бы себя его собственные солдаты при этом завоевании золотого руна? Будемте же на этот только раз мудры, как Минервы, и верны, как Церберы. Пословица говорит: «Не сули журавля в небе, дай синицу в руки!»