левую руку в мою ладонь. Как только она коснулась меня, я чуть отдернул ладонь, это напугало её и она тоже отдернула свою. Её рука такая холодная, что, кажется, она её держала в снегу или под родниковой водой какое-то время. Я резким движением ухватил её за руку и обжал её уже обеими руками. В ней сохранялась какая-то тревога и неуверенность. Так мы просидели ещё минуту, прежде чем я заговорил:

– Евгения…

Она собрала свои глаза в кучу и старательно, насильно смотрела на меня. Я продолжил:

– Ты мне нравишься.

Её рука попыталась вырваться, но я не позволил.

– Я думал об этом и сейчас думаю. Я не знаю, кто мы друг другу и что нас связывает, но знаю одно – ты становишься мне небезразличной.

Чувствуется, как она начинает себя вести, будто находится на первом свидании, а я взрослый парень, которой ласкает ей ухо.

– Евгения, я понимаю, что это скорее всего взаимно.

Она уставилась на меня и снова спрятала глаза, так и не ответив ничего, разговор стал монологом.

– Ты хочешь хорошо выглядеть и у тебя это хорошо получается, не знаю, делаешь ты это для меня или для кого-то ещё…

Она перебила меня:

– Для тебя!

Вновь подняла свой взгляд и тут же отвела обратно, уже смущаясь и наливаясь краской. Меня распирает от этих слов, и уже не могу сдержать улыбки.

– Приятно слышать, но все же, пожалуйста, одевайся теплее, хорошо?

Она покачала головой и её длинные светлые волосы затанцевали.

– Иди ко мне!

Она чуть подалась вперёд, а я взял и нагло обнял её. Снова почувствовал, как ей неуютно.

– А ещё мне не нравится косметика…

Она подняла голову с моего плеча, и наши лица стали так близко, как никогда ранее. Она взглянула в глаза, и я чуть её не поцеловал, да и она как будто этого хотела, но пока ещё борется в ней что-то противоречивое, уложила голову на место. Теперь она самовольно вложила вторую руку ко мне в ладони, а та оказалась тёплая, я бы даже сказал, горячая, точно теплее моих. Интересно.

– А если быть точнее, мне нравятся девушки без макияжа, более настоящими. Понимаешь?

– Да…

Постепенно мне удалось разговорить её, продолжая сидеть вобнимку и размышлять на втором плане, почему та рука вдруг стала горячее моих, не то ли это, о чем я думаю?

– Расскажешь о себе? – она неожиданно сгладила острые углы и отвела все мысли прочь.

– Ну, так сразу и не расскажешь.

– У тебя было проколото ухо?

– Пфф, с чего это взяла?

– А что за шрам у тебя на ухе?

– Этот шрам я получил совсем нелепо как-то, когда Марат перевозил спортзал на новое место, я и еще двое несли большое пластиковое окно. Вроде лето было, сухо, ребята, не помню кто такие, вдвоем с одной стороны несли, я с другой один. И тот, что поменьше, поскользнулся на ровном месте и шлепнулся на мягкую точку, естественно, у второго дрогнула рука, ну и у меня тоже. Окно резко скользнуло вниз, проехавшись по лицу, да и по уху тоже. Окно, кстати, осталось цело, только крови столько было… Вот и вся история.

– Да? Шрама почти и не видно… – она уже без всякой застенчивости разглядывала лицо, в частности, уши. – А с левым ухом что тогда приключилось?

– Здесь куда все интереснее. Этот шрам моложе, его я получил в армии, уже в ЕКБ, в караульном помещении, где и прошел остаток службы. В общем, когда я еще был караульным волком, часовым, я занимал второй пост. У меня были сменные, один молодой, такой же, как и я, пришедший совсем недавно и один бывалый. Так вот, я, конечно, не знаю, кто конкретно из тех двоих насвинячил. Грыз семечки на посту, оставив после себя солидную шелуху. Подозреваю, что это был оборзевший старослужащий, но не суть. В один из дней эту кучу увидел генерал и ткнул дежурного по штабу и моего начкара носом в эту шелуху. Потом в карауле он, начкар, построил нас троих, разводящий стоял недалеко и слушал, как на нас орут и дрочат: сесть, встать, сесть, упор лежа, встать, упор лежа… Так продолжалось пять минут, а он все зверел и зверел, никто не признавался. Сначала был дед, потом слесарь, а за ним я. И тут пошел разнос. Первого он пнул по копчику, тот слег и как давай скулить, на второго с размаху наступил и слесарь чуть не задохнулся. И вот, когда до меня дошло, как сейчас помню. «Фокс, а хер ли ты молчишь, тоже не знаешь?» Я подозревал, но не утверждал, и все же, если бы даже знал, не сказал бы. Как-то не принято в армии это. Я ему ответил, что, мол, не знаю… Он задрал ногу и съездил мне по лицу берцом с такой силой, что посыпались звезды из глаз и порвалось ухо. Я грохнулся и вновь принял изначальное положение. Мы вновь стоим в упоре лежа, на плитку все интенсивнее капала моя кровь, слесарь тяжело дышал, а дед скулил. Знаешь, насколько без головы был мой разводящий, но, кажется, в тот день ему было искренне жалко нас.

Евгения закрывала рот руками, вздыхала и всякий раз щурилась, как будто у нее во рту лимон. В ней столько сострадания, можно подумать, она это пережила сама, а для меня это как сон, и не составляет труда говорить об этом, не скрывая улыбки.

– Да уж, я в шоке от армии! – ее охватила волна недоумении, у нее начался словесный понос, который я еще не видел, она тараторила как пулемет. – Как ты вообще попал?

– Куда? В армию? – я расмеялся над своей не совсем умной шуткой, чтоб как-то сгладить углы.

– Да нет, в Екатеринбург.

– Ооо…

– Что?

– Это история не лучше.

– Правда? Расскажи!

– Ну, дело было так, сначала нас загнали в штаб, тех, кто приехал со мной из Саратова. Там нас распределили, и я попал в батальон роты охраны. Трое – какие-то дохляки и я. Я их до этого не знал, да и не горел особо желанием. И вот, нас повели. Зашли в подъезд, на второй этаж, там все отличалось по сравнению с Саратовом. Нас встретил прапорщик и повёл за собой, выпотрошил наши сумки с личными вещами и половину из них якобы конфисковал. Потом расположили нас и через полчаса за нами пришел какой-то контрактник, младший сержант, сам пиздюк, а пальцы веером и брызжит слюной. В приказном