Так себе, но лучше, чем ничего: если Куприны выедут из дома, я встану на дороге и остановлю их пистолетом. Выстрелю в Елену с ребенком, расскажу все писателю и застрелюсь сам.

Шло время. Машина из органов укатила. В их доме было тихо.

Назавтра я просидел у окна весь день. К вечеру ожидание вымотало меня окончательно. Я одурел пялиться в бинокль. Зато знал: Куприны в своей норе. И если сразу не бросились наутек, то теперь наверняка останутся. Но мешкать дальше становилось опасным. Вполне возможно: они надумали бы все же уехать в ближайшее время. Я твердо решил: в следующий отъезд писателя, несмотря ни на какие обстоятельства и погоду, поставлю точку.

Ночью я плохо спал. В тяжелой дреме увидел старый дом. Катеньку и маму. Они что-то говорили, но я не мог расслышать, я был снаружи и заглядывал в окно. За спиной почувствовал пьяного отца… Проснулся. Долго лежал с закрытыми глазами. Раньше Катюша и мама никогда не снились мне вместе.

На часах было около пяти. Я отодвинул штору – и замер. За окном стояла белая стена! Валил настолько густой снег… просто невероятный! Такую снежную лавину я видел лишь раз в жизни, в детстве.

Пробирала дрожь. Я напустил в ванну воды погорячее. Залез. Холод внутри меня сжался в комок. Он застыл в груди и не хотел исчезать. Я представил, как по дому Куприных бродит оборотень с волчьей головой и чихает от простуды. Меня охватил истерический смех. Я хохотал до слез, выплескивал на кафельный пол лужицы воды. Потом отпустило. Исчез и холодный комок из груди.

Я сварил крепчайший кофе, добавил туда коньяку и пошел на свой пост – следить за Куприными. Сигани я вниз головой со второго этажа – ничего страшного не случилось бы: снега навалило под завязку. Особенно занесло писательский дом – он стоял чуть в низинке. Если что и могло двигаться по этой снежной бездне, так только бульдозер. Снегопад прекращался, но чувствовалось: скоро снова повалит.

Когда за воротами показался купринский внедорожник – я глазам не поверил. Он настойчиво полз вперед, зарывался по стекла в снег, медленно объезжал сугробы и упорно двигался к дороге. Какая нужда гнала писателя из дома в такую погоду? Я боялся подумать, что в машине не только Куприн, но и его жена с ребенком. Может, они все-таки сбегали? Перевел бинокль на их особняк и увидел у ворот Елену. Она пошла в дом. Мне вдруг стало очень легко. Я понял: сегодняшний день – мой.

Голова стала ясной, наступило спокойствие, как тогда, на поляне ночью. Все-таки я переоценивал проницательность писателя. Все те мысли, что я вкладывал ему в голову, были только моим разыгравшимся воображением. Возможно, он до сих пор ни на минуту не заподозрил, что смерть сына случилась из-за него.

Куприн точно уехал на целый день. В такую погоду он не покинул бы дом всего на пару часов. Но медлить не стоило. Что-то неудержимо тянуло меня к финалу.

Я достал из шкафа большую клеенчатую сумку – такие любят рыночные торговцы. Засунул в нее пакет с волчьей головой. В другой пакет, поменьше, я положил тонкие матерчатые перчатки, тряпку, бокорезы, фонарик, молоток, несколько длинных толстых гвоздей и моток широкого скотча. Гвозди мне нужны были, чтобы перелезть через ограду: топтаться возле ворот и подбирать ключи – смысла не имело; купринский забор хоть и выглядел внушительно и непреступно, однако был сделан из слоистого камня, и вбить гвозди в щели труда не составило бы. Скотчем я решил воспользоваться на тот случай, если бы не удалось открыть ключами входную дверь. Я помнил о стеклянной стене в оранжерее: если налепить туда скотч – можно бесшумно разбить ее молотком и через подсобку проникнуть в подвальное помещение. Только бы стекло не оказалось и в самом деле бронированным. Тогда пришлось бы искать другой путь.

Пистолет я положил во внутренний карман новенькой куртки.

Потом сел на стул, закрыл глаза и стал размышлять. Сколько у меня времени? Если все пройдет по задуманному – Куприн вечером обнаружит тела. Приедет полиция. Ночью они вряд ли что-то найдут. До следующего утра у меня будет отсрочка. А может, и больше, если я тщательно скрою следы своего присутствия в писательском доме. Волчью башку, одежду и инструмент потом сразу же нужно спрятать в тайник. По такому снегу на жигуленке их не повезешь выбрасывать. Тайник закидаю стружкой и оболью едкой краской. Полиция обязательно пройдет по домам. Заподозрят кого-то из местных – на это у сыскарей ума теперь хватит. Мне нужна хорошая фора. Хотя бы день, а лучше – два, пока Куприн будет убиваться своим кошмаром. Не беда, если он даже в Москву уедет. Я найду его. И писака поймет, что его персональный ад – это логический финал той страшной цепи событий, которые он запустил сам: возле телестудии, на парковке, когда убивал своими мерзкими словами мою сестру. А потом я вытащу пистолет и застрелюсь.

В мастерской я открыл несколько банок с лаком и морилкой. Распахнул везде двери, чтобы эта химия разошлась по дому и перебила все остальные запахи, которые я принесу из дома Куприных. Посреди мастерской я поставил тумбочку из ореха. Я начал делать ее для нашей гостиной, перед смертью Катеньки. Разбросал инструмент. Картина выглядела так, словно работа в самом разгаре.

Сменную одежду я заранее разложил в прихожей.

Идти к Куприным я намеревался в новеньких кроссовках, купленных загодя. В них и по забору карабкаться легче и прятать потом удобнее, чем сапоги. Не для снега обувка, конечно, но комфортом следовало пожертвовать.

Я надеялся, что продумал все до мелочей.

Как я и ожидал, снова начало мести. При такой вьюге можно было не беспокоиться о следах. И поселковые по домам сидели. Идеальная ситуация. Слишком идеальная, и мне опять подумалось о потусторонних силах. Я не хотел знать, кто помогал мне – бог или дьявол, судьба или просто случай. Но что-то… я клянусь, что не выдумываю… ощутимо витало вокруг меня. Я отчетливо ощущал некое присутствие. Видимо, счеты со мной уже были сведены, и силы эти не считали нужным особо таиться.

Я стоял в прихожей, у входной двери своего дома. Стоило повернуть ручку – и начинался последний отсчет моего времени. Я не боялся умереть. К смерти подготовиться нельзя. Бредни на эту тему: ангелы в небесах, лучшие миры и вечные муки – все от скудости воображения, бессилия и страха. Единственное, что может