Из глаз Гамбург метнулась тревога, и она опять принялась сверлить глазами любимую ученицу, чуть щурясь и застывая в кресле изваянием.

– Эра Самсоновна, милая… У меня пациентка… вот история… Через неделю, видимо, поступит к вам, и я прошу вас, помогите.

– Что, сложный случай?

– На вид как будто и не сложный, но матка сокращается всё время. И женщина лежит, почти не ходит.

Гамбург остановила Маргариту жестом, на несколько минут погрузилась в историю болезни, наконец, пожала плечами:

– Ну что, нужно смотреть и исключать внутриутробную инфекцию. Подруга, родственница – кто?

– Никто. Но… – Маргарита Вениаминовна вздохнула, пытаясь объяснить, подобрать нужные слова, но вместо этого стала рассказывать в подробностях, как эта Гончарова третий месяц лежит в одной позе, держит живот руками, словно от этого зависит вся ее жизнь, и в тихом отчаянии пытается не сойти с ума.

– Понимаете, – продолжила она, запинаясь, – у нее такие глаза, что в них просто страшно смотреть. Я буду в отпуске дней десять, и если вы возьметесь, то улечу спокойно, а если нет, то даже и не знаю…

– Ну, что за церемонии, Ритуля. Конечно, я возьмусь. Но ты же знаешь, дорогая, от нас зависит далеко не всё. Такие случаи, они вообще непредсказуемы, спонтанны.

– Конечно. Только здесь какой-то редкий случай, не могу понять. И знаете, я на нее смотрю – как будто это я сама лежу, и это мой последний шанс родить ребенка. И если что случится, покоя мне не будет, это точно.

Эра Самсоновна отвела взгляд и вздохнула: тема ребенка в их, порой довольно откровенных, разговорах с некоторых пор стала табу, – затем словно очнулась, пробуравила ученицу взглядом, покачала головой и твердым голосом проговорила:

– Я сделаю всё, что смогу. ТЕБЕ нужен отдых, Ритуля.

Выйдя от Гамбург спустя час, который был потрачен на традиционные вопросы о единственном сыне Эры (мужа у нее никогда не было), Маргарита почувствовала относительное спокойствие, которое ощущает человек, сделавший всё для решения мучившей его проблемы.

Она и не заметила, как Гончарова стала проблемой. Именно Гончарова – за других пациенток Маргарита Вениаминовна боялась не так, потому что только в случае с Гончаровой почти всё определялось психологическим фактором. Никакой внутриутробной инфекции – Маргарита была убеждена – у нее не было, было что-то другое. Только что? С Гончаровой начинала обход, два-три раза заходила в течение дня и даже давала рекомендации по ее поводу дежурным врачам, чего в принципе никогда раньше не делала. И потом – этот сон, от которого она проснулась в холодном поту среди ночи и до утра не могла сомкнуть глаз. Ей приснилось, что Гончарова висит над пропастью, как в американских триллерах, а она, Маргарита, пытается вытащить ее за руку – у обеих кончаются силы.

После этого сна она и поехала к Гамбург, понадеявшись на ее руки. И еще. Ей казалось… нет, не казалось – она вдруг стала думать, что от того, вы́носит или не вы́носит Маша Гончарова своего ребенка, каким-то странным, фантасмагорическим образом зависит и ее, Маргариты, линия жизни.

Проще всего было, конечно, списать эти свои ощущения на начало психоза, но с каждым днем странная «зависимость» проступала отчетливее, и, в конце концов, Реутова стала воспринимать ее как данность.

Нет, разумеется, она всегда была внимательна к больным, но, как правило, оставалась «над ситуацией», что было более благоприятно для лечения. Но сейчас она невольно перешла эту черту и, испугавшись, обратилась к Эре.

Буквально на другой день Гончарова сказала, что уже не чувствует таких сильных сокращений, начала потихоньку ходить, и Маргарита немного расслабилась, занялась своей жизнью.

Она допоздна засиживалась на работе, а после объезжала магазины. Перерыв весь гардероб, выяснила, что для беготни по экскурсиям он не годится. Нет удобных туфель без каблука, брюки сплошь офисные, а куртки – теплые. Но результат шопинга заметно исправил положение: ярко-терракотовые и алые джинсы, белые дышащие кроссовки, несколько выразительных кофточек и куртка стального цвета. Сумку было решено взять летнюю – с огромным красным «рубином» и прочей бижутерией, делавшей ее совершенно неотразимой. Вид она имела не новый, но Реутова никак не могла найти ей равноценную замену – вот и носила третий сезон подряд, чувствуя странную привязанность к этому красному камню неправдоподобно глубокого цвета и блеска.

Несколько раз ее провожал с работы Кириллов. Как-то они даже съездили погулять в Павловский парк, но не специально – Маргарите Вениаминовне срочно понадобилось отвезти бумаги коллеге, и Кириллов вызвался показать дорогу, так как сама она еще плохо ориентировалась вне города. Заскочили в парк на полчаса, а бродили около двух – возвращаться не хотелось. Он всё время что-то рассказывал и о чем-то расспрашивал, но, как ни странно, совсем не мешал и всегда был уместен.

Она с удивлением заметила, что начала к нему привыкать, и даже подумала, что, наверное, хорошо было бы побродить с ним по Венеции-Флоренции: вдруг ее начнет тяготить одиночество? Сказала, что уезжает, просила ее не терять и все-таки слетать, как он собирался, на море. Кириллов рассеянно кивнул, не выказав никакого интереса. А дня за три до ее отъезда исчез – не появлялся и не звонил, оставив в душе смутный осадок.

«Уехал», – решила Реутова и начала собирать дорожную сумку, загружать холодильник.

Муж пропадал в мастерской, домой возвращался с лихорадочно воспаленными глазами и даже, казалось, был как будто рад, что она уезжает: предстоящая выставка забирала его целиком.

Вечерами она читала Набокова. Как-то не спалось, взяла с полки что первое попалось – оказалась «Защита Лужина», – и не могла остановиться. Образ шахматной игры как метафора устройства мира захватил ее настолько, что ей физически передались мучения бедного Лужина. «Правда-правда, – думала она вслед за Лужиным, ощутившим себя пешкой в сложной игре, – ты чего-то там царапаешься и суетишься, как муравей, а в результате всего лишь выполняешь в который раз навязанную комбинацию. Именно комбинацию. А выйти – невозможно?» Она запуталась, упустила время. Упустила время – упустила жизнь. В этом всё дело. И тут же ей мучительно захотелось, чтобы ее, как Лужина, захватила совершенно посторонняя идея, дело, которое определило бы жизнь, не оставляя сил на сомнения, метания, а главное – желания. Желания. Нет желаний – нет проблем. Или это и есть проблема?

Рано утром, когда муж вез ее в аэропорт, она дала себе слово прекратить об этом думать, как только окажется в самолете. Группа, в которой ей предстояло путешествовать по Италии, подобралась невыразительная: две юные плюс две пожилые супружеские пары, два приятеля лет тридцати пяти, девушка с матерью, остальные – тетки без возраста, каковой, должно быть, и она кажется всем со стороны. Портрет социума в миниатюре.

– Смотри там, веди себя хорошо, – улыбнулся Валера, и она подумала, что он говорит это только для того, чтобы сделать ей приятное. – В море не купайся – холодно, по кабакам не ходи, с аборигенами не общайся. Лучше вообще ни с кем не общайся – звони домой, связь со стационарных телефонов там стоит копейки. Камеру я тебе дал, но все-таки сделай хотя бы немного снимков. Не люблю я всё это видео.