Он перевернул еще несколько страниц:

– Откуда все это? «Заболевание было легкое, простая простуда, которая обыкновенно проходит в неделю, разве что больному не была оказана медицинская помощь, в каковом случае болезнь может принять затяжной характер. Простуда у царя осложнилась и перешла в плеврит. В то время в Москве жил доктор, который лечил очень успешно. Это был Захарьин. Он был вызван в Крым и, прибыв туда, поставил свой диагноз. Если бы он был террористом, то мог бы убить царя, но тогда бы немедленно был разорван на клочки. Но Захарьин не был террористом. Он был врачом. В качестве такового он прописал лекарство, которое предусмотрительно привез с собой. Без колебаний августейший пациент принял это лекарство…»

Директор сбросил на пол вагона рассыпавшиеся бумаги и в упор уставился на Бердяева.

– Значит, здоровье царя-батюшки тебя беспокоит, Николай Семенович? А как насчет сохранности казны государевой?! Ерунда, поди? Отщипнуть маленько – кто заметит-то, а?

– Н-не понимаю! Грязные наветы, полагаю, ваше превосходительство…

– Наветы? Тоже, поди, от талмудистов?! Иди за стол, ротмистр, почитай! – Зволянский достал бювар, вынул оттуда донос, снял первую и последнюю страницы и сунул Бердяеву. – 45 тысяч только с начала нынешнего года! Читай!

– Позвольте прежде объясниться, ваше…

Руки у начальника московской охранки крупно дрожали. Не решаясь сесть за стол с убийственными для него документами, он порывался подвинуться ближе к приезжему начальству, но Зволянский брезгливо отпихивал его. Из второго салона несколько раз осторожно выглядывал Медников, словно ожидая окончания скандала. Потом, решив, что ждать бесполезно, бочком, не прощаясь, протиснулся мимо начальства к выходу.

– Это что – он нафискальничал? – заметил его Бердяев. – Какой негодяй! А про свои делишки он вам, ваше высокопревосходительство, не написал?!

– Все – вон из вагона! – неожиданно заорал Зволянский. – Вон! В ушах звенит!

Поймав взгляд Зубатова, продолжил:

– Примешь дела у ротмистра. А его чтобы и духу здесь не было! На обратном пути, когда поеду, доложишь! Никуда больше не писал? Только в мой адрес?

– Единственно! – молитвенно прижал руки к груди Зубатов.

– И не надо пока шум поднимать. Тоже ступай. Скажи там этим… Путейцам, или как их там – пусть отправляют литерный. Медникову ни в чем препятствий не чинить. Почту возьми! Для меня есть что-нибудь новенькое?

– Никак нет! То есть… Заварзин из Ливадии телефонировал. Просил передать вашему высокопревосходительству, что депеша отправлена… не самим, а Марией Федоровной[28].

– То есть как это? – Зволянский почувствовал, что голова у него пошла кругом. – То есть как не государем?! А Высочайший регламент…

– Не могу знать! Вот как перед богом! – попятился Зубатов. – Мне было сказано: передай, что депеша отправлена по настоянию ее величества. Чтобы вы, ваше превосходительство, стало быть, были в курсе…

– Ладно, ступай. Разберемся!

Когда литерный, лязгнув сцепками вагонов, тронулся, директор Департамента полиции растянулся прямо в сапогах и мундире на диване и принялся напряженно размышлять.

Заварзин, Заварзин…[29] Что он хотел на самом деле передать своим сообщением? Высочайший регламент запрещал отправлять кому бы то ни было какие-либо депеши и отдавать распоряжения от имени государя и без его ведома. Хотя, с другой стороны, кто посмеет воспрепятствовать императрице?

На этот вопрос напрашивался единственный ответ: государь был плох. И в Ливадии это тщательно скрывали. Причем скрывали на самом высоком уровне – так, что об этом не знал даже он, Зволянский.

Или же…

Мысль, осенившая директора, была настолько неожиданной, что он слетел с дивана и ошеломленно уставился в тщательно зашторенное окно.

Неужели вся эта «талмудистика», собранная Бердяевым черт знает где, попала к императрице и Мария Федоровна запаниковала?

А литерный уже набрал ход и рвется на юг… Остановить, вернуться в Москву и тщательно допросить Бердяева?

Зволянский протянул было руку к кнопке вызова старшего конвоя – тот мог связаться с машинистом по телефону и передать команду об экстренной остановке. Но передумал.

Начал собирать с пола шевелящиеся на сквозняке листы «талмудистского» доноса, укладывать их по порядку, ища недостающие страницы.

Нет, возвращение в Первопрестольную ничего не даст. Ну, допустим, Бердяев покается, что решил выслужиться для прикрытия своего греха с растратой и отправил второй экземпляр в Ливадию раньше. Для отвлечения внимания, так сказать…

И что дальше?

Если это и так, то Бердяев «играл» не против него, Зволянского: за ближнюю охрану государя отвечал Заварзин. Доктора, как и прочие персоны, допускавшиеся для непосредственного общения с государем, получали это право только после тщательной проверки начальником личной охраны, а то и письменной рекомендации пользующихся полным доверием лиц.

Нет, возвращаться в Москву глупо.

Тогда как надо понимать телефонограмму Заварзина о том, что инициатор вызова в Ливадию не сам государь, а его венценосная супруга?

Зволянский знал, что, несмотря на вполне сердечные отношения в царском семействе, несмотря на добродушие Александра, тот был весьма крутенек с нарушителями устоев, кем бы они ни были. И если, как сообщил Заварзин, вызов инициирован императрицей, то царская «головомойка» Марии Федоровне обеспечена[30]

И если депешу отправила она, то причина тоже может быть только одна…

Болезнь царя официально считали отголоском трагедии в Борках. В октябре 1888 года в 45 верстах от Харькова, на станции Борки, произошло ужасное: царский поезд потерпел крушение. Семь вагонов разбились в щепки, пострадало почти 50 человек. И только свернувшаяся в виде полусферы крыша вагона-столовой спасла находившуюся там царскую семью, хотя сразу возникла легенда о могучем царе, который удержал над женой и детьми падающую крышу вагона.

Но далеко не все считали, что болезнь Александра, которая свела его в могилу, началась там. Государь, несмотря на свою могучую внешность, был вообще слаб здоровьем, которое подорвал алкоголем и нежеланием лечиться.