– А ты покатай там, в углях, – ответил бортстрелок, – еще горячие должны быть. Курицы, значит, сегодня и куски от морской улитки. Константин на рыбалку ходил, на море. Рыбы нет, одни раковины, моллюски, говорит Проша. Да зверюги неохватные, которые и рыбой-то не назовешь. Тебя вместе с удочкой, лодкой и гарпуном проглотит, с чем придешь, с тем и проглотит. По другую сторону стены ходил от вас, коса эта далеко в море и под водой тянется, Костя сплавал. Совсем с ума сошел – к гадам морским лезть.

Галюченко говорил, а сам старался на немца не смотреть. Будто не было его. А немец смотрел на нас, то на Алешку, то на Прошу, то на Галюченко. Взгляд его заметно менялся. Проше доставался небрежный взгляд, вскользь. А зря, фриц, зря, он тебя один тут пожалел.

– Свяжи ты его на ночь, Петр Иваныч, от греха подальше. А утром разберемся, – сказал я.

– Свяжу, надо связать, иначе как, иначе нельзя. Враг – он и есть враг, ты к нему спиной, а он тебе в спину хрясь нож, – ответил Галюченко.

– Нога-то твоя болит?

– Ничего, бывало и хуже, – рассмеялся он и захромал к «ланкастеру».

Я выкатил печеную почерневшую раковину, но жевать стал птеродактиля, привычнее все-таки. Спать хотелось, глаза слипались, даже голод почти не чувствовался. А Алешка лопал с азартом. Обчистил одного, принялся за следующего.

Вернулся Петр Иванович и пошел на немца с веревкой. Тот отшатнулся от надвинувшейся на него в темноте фигуры коренастого бортстрелка. Да и лицо Галюченко, заросшее бородой, в отсветах костра добрым вряд ли казалось. А на какую доброту ты здесь рассчитывал?.. Да ни на что он не рассчитывал, сидел на своем пляже и местную фауну готовился кормить. Нас он точно не рассчитывал увидеть. А что почувствовал, когда увидел? Обрадовался? Обрадовался, точно. Люди ведь. Люди… А потом выяснилось, что враги. Но сначала, получается, все-таки люди.

Я лег возле костра, поджал ноги, подложил руку под голову. Алешка еще хрустел чем-то. К рассвету лес затихать стал. Длинношеие умотались головами крутить, крылатые – крыльями махать, все спали. Просеку надо быстрее рубить, до берега всего ничего осталось. Охота было попробовать взлететь и помахать рукой этому месту.

Страшный крик Алешки подбросил меня на моей лежанке.

– Костю фриц порезал, ножом, гад, почему не связали?!

Костя лежал спиной вверх, из-под ножа сочилась кровь. Кажется, живой, вон рукой загребает.

– Тих, тих, не шевелись, держи, Алешка, – прошептал я.

Трясущимися руками я стащил с себя рубаху, зажал рану, стал вытягивать нож. Крикнул изо всех сил:

– Соню зови, Алеха! Она медсестра!

И проснулся от собственного голоса мокрый как мышь. Немец спал под деревом, тщательно спеленутый по рукам и ногам Петром Иванычем.

Утро началось с того, что Петр Иваныч, встав пораньше, захватил топор. Я уже сидел у костра – фашиста караулил в свою очередь, помогал Алексею кашеварить. Честно говоря, не знал, что делать теперь с пленным, сон этот из головы не шел. Немец за ночь чуть оклемался, поэтому оставлять его без надзора не хотелось, а туго связанным держать нельзя – околеет от застоя крови, зачем тогда, спрашивается, тащили? И как он себя поведет, если развязать совсем, еще неизвестно. Вот распутал я его немного – ноги освободил и петлю с шеи снял, воды дал и прислушивался к шуму. Галюченко ушел на просеку, даже солнце толком не появилось над лесом. Тюканье раздавалось размеренно и агрессивно, и становилось ясно – бортстрелок топор, захваченный вне очереди, так просто не отдаст. Я усмехнулся, раньше бы не задумываясь влепил бы тебе, Петр Иваныч, наряд, и именно вне очереди, как положено, за нарушение приказа. Но не влеплю. Да чего там, положено мне сейчас сидеть и за фрицем наблюдать, а так я лучше бы сам там, на просеке, топором по сосне этой лупил.

Костя, едва выполз из нашего многоместного спального железного мешка, схватился за пулемет. Немца аж приподняло прямо на лежанке, так он подсобрался, увидев это. Видимо, решил, что сейчас тут его и порешат. А Костя вдруг мне доложил по всей форме противным протокольным голосом:

– Товарищ капитан, разрешите приступить к осмотру силков?

К осмотру силков, значит. Артист нашелся. С рыжей бородой, с вихрами во все стороны, в майке в зеленых разводах, галифе и сапогах. Глаза злющие. Ну-ну, а то мне в удовольствие тут с фрицем оставаться. Но пусть промнется – может, остынет.

– Разрешаю.

А что я мог сказать? Смотрю, и Прохор за ним потянулся. И на нас с Алексеем поглядывает.

– Пойду помогу, – говорит нерешительно и настырно одновременно, вот как такое возможно?

– Иди, Проша, – отвечаю.

И к Алешке поворачиваюсь, спокойно так спрашиваю, а самому материться охота:

– Ну, а ты куда пойдешь?

– Я вот думаю, почему на «юнкерсе» топора не нашлось? – Алексей сонно поворочал ложкой в котле, снял его с огня и побрел умываться.

Отлегло немного: хоть этот остался. Петр Иваныч из сломанной канистры, на которую ночью какой-то местный диверсант наступил, умывальник устроил. Пробил сбоку дыру так, что чуть наклонишь – струйка воды течет. Очень удобно получилось.

– А я на озеро, – сказал независимо Константин тогда, но уже на следующий день толокся в очереди.

– Тю-ю, – подначил Петр Иванович, – никак в озере воду диплодоки вылакали.

– Жарища, идти неохота, решил по блату в твоем умывальнике сполоснуться, – ухмыльнулся Костя.

Дежурный с утра должен залить ведро, а потом, по уговору, доливал тот, на ком вода кончилась. Дежурный сегодня радист, и вода залита, как положено. Когда только успел. Но из вредности всегда производительность повышается. Помню, бабушка Паша в мой летний приезд задание дала грядку моркови очистить от сорняков. Так грядка была очищена в два счета. И от моркови тоже…

– Почему топора, говоришь, не нашлось? – сказал я вслух. – Мне оставь, лейтенант, всю выльешь, хорош, полоскаться, как дома.

Алешка плескался в умывальнике. Фашист сидел, привалившись к дереву, серо-синяя фрицевская рубаха, висевшая балахоном, покрылась пятнами соли. Солнце поднялось выше над самолетом и теперь жарило немца беспощадно.

– На черта мы с тобой его притащили, – сказал я, – одни проблемы. Даже по нужде его отпустить одного и то боязно. Сбежит и будет вредить из кустов, нелюдь.

– Тоже вчера об этом подумал, когда уже в лагерь вернулись. – Алексей подошел к костру и оглянулся на пленного. – Пусть бы за стеной своей валялся.

– Надо бы все-таки отпустить. Да и куда он здесь пойдет, дохлый совсем, – ответил я, наклонился к немцу и стал развязывать оставшиеся веревки.

Воняло от него нехорошо, мыть вести придется, черт бы побрал этот «юнкерс». А! Топор… Мне пришла одна идея. Ведь общались мы в Испании знаками. Да, там доброжелательность зашкаливала, народ смеялся, глядя на наше ни бе ни ме, и все, кто поблизости оказывался, пытались понять, что ты говоришь, подсказывали тому, кому ты маячил. Правда, больше получался глухой телефон. Помню, я Пабло долго Амиком называл, пока до меня не дошло, что амик тот же амиго, только по-каталонски, и у Пабло есть еще и имя.