Развязывая веревки, я все время чувствовал настороженный взгляд фрица. Оно и понятно, следит за мной, страшно. Вдруг сейчас горло ему перережу. Ведь видит – в лагере раскол из-за него. А может, не видит, так зенками зыркает. Мельтешим перед ним, недолюди, недочеловеки. Одна опасность, больше-то что в нас интересного? Тьфу ты, вот ведь дурацкая натура, ведь точно знаю, окажись опять мы там, на этом берегу, и опять потащили бы его сюда. Прибить безоружного в этих странных меловых джунглях не по душе и бросить подыхать вроде бы не по-людски. Я посмотрел на немца, раздумывая, как бы лучше сказать, чтобы быстрее покончить с этим.

– «Юнкерс», – говорю.

Он уставился на меня, выпрямился. Перевел глаза на Алексея, застывшего с усмешкой у костра, и опять – на меня. А я лихорадочно вспоминал, как по-испански дерево.

– Арвооль! – воспроизвел наконец.

И, подойдя к соседней араукарии, взмахнул сцепленными в замок руками. Алешка расхохотался. Ну, рублю я, рублю как могу, чего ржать-то как конь, – плюнул я с досадой, повторив «дерево» и свой маневр.

– Подожди, – сказал штурман.

Он схватил Прошин блокнот и набросал нечто похожее на корявого человечка с флажком на палочке. Ткнул пальцем во флажок:

– На «юнкерсе» есть топор?

Немец перевел взгляд на меня. Но кажется, там, в его пустом взгляде, что-то забрезжило. Тут и у меня забрезжило. Костино изделие ведь валялось в зарослях возле самолета. Я рванул туда, порыскал в траве по пояс, здорово приложился ногой о камень и понял, что это оно и есть, изделие КЛ-1. Но улетело-то оно тогда без палки, палку потом Костя сюда закинул… О! Нашел и палку. Оборванная веревка болталась здесь же. Радостный, я замотал ее, выбрался из травы и, как тот же питекантроп, выскочил на поляну с каменным топором в руках.

И увидел, что на меня смотрит весь экипаж. Когда только успели, вернулись? Проша смотрел с недоумением и неловкостью, Петр Иваныч – чуток смущенно, с птеродактилем в патронташе. Константин с придыханием от сдавливаемого смеха сказал:

– Явление второе, сцена третья.

Понятно, что выглядел я как идиот в галифе, шляпе из папоротника, с каменным топором и взглядом злобного капитана, отмечающего расхлюстанный вид и вольное обращение младших по рангу, но мне-то было не до них. Сунув фрицу под нос топор, постучал по нему пальцем и сказал заветное слово:

– «Юнкерс». Dort ist?[3]

Вроде бы правильно спросил «там есть?». Фашист смотрел на меня. Глаза перебегали с одного моего глаза на другой, так всегда взгляд бегает, когда очень близко стоишь. Он посмотрел на топор, на экипаж, выстроившийся с интересом тут же. Лицо исказилось то ли от страха, то ли от злости, не поймешь. Мотнул головой и дернул воротник рубахи. Дурень, оторвал воротник.

Черт! Он решил, что я его казнить сейчас буду? Не капитан ВВС, а Малюта Скуратов перед ним в наряде аборигена Новой Зеландии. Точно аборигена – босиком, в листьях, а штаны со съеденного европейца снял. Злость прошла, я ткнул в сторону, откуда мы его притащили – хоть вряд ли он направление запомнил в том состоянии, – показал пальцем на топор и повторил:

– «Юнкерс». Dort ist?

На этот раз до немца, похоже, дошло что-то более мирное, он точно понял, что еще чуть поживет, – глаза его беспомощно дернулись по нашим лицам. Он утвердительно мотнул головой и прокаркал:

– Ja. Ich habe mit der Axt ein Grab für meine Kamaraden ausgehoben[4].

Н-да, ни слова не понятно, только это «их» значит «я».

– No entiendo, – разочарованно протянул я чаще всего употреблявшееся в Испании «не понимаю» и выпрямился.

Черт, я и правда ничего не помню из немецкого. Да и что мы на тех уроках изучали, Берлин, Роза Люксембург… спасибо, здравствуйте, как пройти. Кто там машет топором?

Немец вдруг скрестил руки, и не просто перед собой, а в виде правильного креста.

Мы с Алешкой переглянулись.

– У могил оставил, копать-то, наверное, нечем было, – выдохнул Алексей.

– Точно! – кивнул я.

Чувствую, кто-то мне тычет чем-то в плечо. Проша. Опять блокнот и карандаш подает.

– Я вообще английский учил, – сказал он. – Пусть нарисует, где топор.

Дали фрицу лист бумаги и карандаш. Тот, полусидя, полулежа, трясущейся рукой нацарапал холм и крест на нем.

– Dort, – проговорил он и откинулся назад. Посмотрел на меня. Даже где-то и с интересом гад посмотрел, дошло или нет.

«Там», значит. Я кивнул.

– Товарищ капитан, можно я за топором пойду? – спросил Костя, он сидел у костра, подтесывая картинно полено на щепу для растопки.

Петр Иваныч тихо, отвернувшись от фашиста, сказал мне:

– Пусть идут, Миша, за топором этим. Одним рубить не дело. Там махины в три обхвата остались, непонятно, как не зацепились за них, когда садились. Мелочь-то всю поваляли. Сегодня вокруг такой елки пропрыгал часа два и плюнул, что понадкусал. А они ведь растут, быстрее надо.

Я посмотрел на радиста. Прислушивается, ухо навострил.

– Пойдете, Костя, со штурманом пойдете. Алексей, окинь там еще хозяйским глазом. Ножи… может, лебедка найдется.

– Рубаху еще одну бы свежую соорудить. – Петр Иваныч почесал бороду, потом поскреб себя по груди, завшивленность демонстрирует, что ли. – Парашюты их приволочь бы. А разрешите, товарищ капитан, и я пойду. У меня взгляд-то этот, хозяйственный, острее будет, и унесем поболе.

– Останься в лагере, Петр Иваныч, а то еще тебя транспортировать придется с ногой больной. К тому же я уйду на просеку, а Проша тут один. Не военный человек.

– Я могу, – встрял Проша, оглядываясь на всех, – я могу остаться один.

– Можешь, но лучше не надо. С утра выдвигайтесь, – сказал я Алешке. – До вечера вернетесь. К вечеру я вам навстречу пойду, помогу тащить.

– Поклажу на спины приторочим, как вещмешки, нормально дойдем, не суетись, – ответил Алексей.

Штурман сидел напротив у костра. И он, и Петр Иваныч, Константин, и даже Проша, и я сам – все держались напряженно, усмешки, ухмылки, черт знает что такое. Алексей отвел раздраженный взгляд от согнувшейся в корнях гинкго фигуры и сказал:

– Пойду и я после обеда отмечусь на просеку. Которое ты, говоришь, дерево понадгрыз, Петр Иванович?

До обеда еще было далеко, птеродактилей сырых мы глотать пока не научились, и все разбрелись по делам в ожидании.

Костя развел огонь, повесил котелок, опалил горящим суком птеродактиля и принялся ощипывать тушку. Петр Иваныч с печальным видом сидел рядом.