Танго бросился с мечом вперёд, готовый продолжить яростную схватку, но Бэнкэй вытянул вперёд руку, схватился за пояс, надетый поверх доспеха, резко потянул, приподнял Танго, встряхнул его, зажал под мышкой с правой стороны, потом — хрясь! — столкнул своих соперников лбами. Словно удар гонга раздался — «На-а-му-у-а-а-ми-и-да-а-бу-у-цу-у!»[247] — пропел Бэнкэй и пустился в пляс, восхваляя будду. Толпа прекрасно видела всё это.

— Теперь мы и вправду рассердились! — закричали люди, смыкаясь кольцом вокруг Бэнкэя.

— Попался! Не уйдёшь! — вопили монахи, сжимая кольцо.

Бэнкэй сказал двум монахам, которых сжимал под мышками: «Не подумайте, что я тут виноват. Ведь это и есть тот самый путь, который выбирают монахи-воины. Отправляйтесь-ка в мир иной!»

Бэнкэй ещё раз ударил их лбами, головы разбились вдребезги, и он бросил тела в находившийся перед ним пруд. По-прежнему возглашая славу Трём Сокровищам, Бэнкэй обнажил меч и начал рубить: с Запада на Восток — один удар, с Севера на Юг — другой, удары крест-накрест, «паучьи лапы», «пена на благовонии», «махровый цветок». Никто не мог бы сравниться с Бэнкэем. Когда схватка была в самом разгаре, заброшенная на крышу головешка воспламенилась и подожгла храм. Тут подул ветер: не осталось ни башен храма, ни монашеских келий, ветер раздувал и раздувал огонь. Монахи хотели вынести изображения будд и свитки с сутрами — спасти их от огня, один за другим они вбегали в храм.

А Бэнкэй подумал: какой смысл ему дальше оставаться в Сёся? И он отправился в столицу.

«Всё-таки это из-за меня сгорели многие постройки храма. Жаль. Пусть бы только на меня не разгневалась главная святыня храма — Каннон. Да, приходится всякое зло творить, прежде чем станешь монахом-воином. Взращивая сострадание, приходится столько храмов сжечь», — беседуя сам с собой, Бэнкэй быстро продвигался вперёд. На эту дорогу обычно требуется четыре дня. Бэнкэй же в час Лошади сражался в храме, а в середине часа обезьяны он уже добрался до столицы[248]. Обычному человеку такое не по силам.

Решив, что нужно отстраивать заново храм Сёся, Бэнкэй прежде всего отправился в императорский дворец. Там он сказал: «Сегодня в час Лошади храм Сёся в Хариме был уничтожен огнём. Пусть будет отдан приказ по провинциям и уездам собирать пожертвования на восстановление храма. Если так сделано не будет, это принесёт ущерб государству. Сам же я отшельник, собираю пожертвования на храм Сёся».

Выйдя из императорского дворца, он направился в Рокухару. «Сегодня в час Лошади сгорел дотла храм Сёся в Хариме. Жертвуйте на восстановление храма со своих владений и полей. И да будет Дом ваш процветать! Я отшельник, собираю пожертвования на храм Сёся», — объявил он и исчез.

Придя к господину Комацу, он повторил то же самое и снова пропал. «Странное дело! Он сказал, что это случилось сегодня в час Лошади. Пошлём гонца верхами, пусть разберётся». Гонец немедленно отправился в путь. Оказалось, что храм действительно сгорел дотла в час Лошади. Комацу доложил об этом двору.

— Если бы не божественная воля Каннон, такого бы не случилось.

Начиная с самого Дзёкая[249], самураи многих провинций собрали столько сокровищ, что вскоре храм Сёся отстроили заново. Бэнкэй рассуждал так: «Я, Бэнкэй, устроил так, что храм уже отстроили, но и сжёг его тоже я. Выходит, и вправду добро и зло — едино, теперь я это понял. Ну и умный же я!»

Как-то раз Бэнкэй подумал: «Эх, был бы у меня друг, с каким и поссориться можно, и помириться. А то тоска заела!»

Размышляя об этом, он отправился в сторону храма Тодзи[250]. Прохожий сказал ему: «В этих местах пошаливает тэнгу, он каждую ночь спускается с горы Курама, многих людей уже зарубил».

Услыхав об этом, Бэнкэй обрадовался: «Среди людей мне нет равного, так покажу своё мастерство этому высокомерному созданию!» Из храма Тодзи он вернулся в столицу. «Вот здорово! День быстро клонится к закату. Интересно, это большой тэнгу с горы Атаго или маленький тэнгу с горы Хиэ? Эх, хорошо бы сразиться!» — Бэнкэй постоял, посидел, потом будто бы улёгся спать, а на самом деле стал ждать наступления ночи.

И вот наступила ночь пятнадцатого дня шестой луны. Бэнкэй нетерпеливо поглядывал туда-сюда, но тот, кого он ожидал здесь, в Киото, всё не появлялся. Крадучись, Бэнкэй подошёл к святилищу Китано. Бэнкэй в эту ночь был одет в свой любимый костюм: белая нижняя рубаха-катабира с незашитыми боками, хитатарэ, какое надевают под доспех, чёрный доспех, наручи, украшенные изображением дракона в облаках, поножи, отшлифованные как сандаловое дерево, длинный меч больше четырёх сяку торчал в сторону как «хвост чайки», под мышкой с левой стороны он зажал восьмигранную палку в восемь сяку, со всех сторон украшенную металлическими накладками, здесь и там были прикреплены металлические пряжки, середина ручки была накрепко обмотана струной от кото. Бэнкэй стоял в саду перед святилищем, будто бог-страж Нио[251].

А Ондзоси этой ночью был одет так: белое двойное платье, верх и подкладка сделаны из разных тканей, шёлковые широкие штаны, хитатарэ цвета морской волны, слегка набелён, зубы чернёные, голова покрыта тонкой тканью, на боку меч, отделанный золотом, он сидит перед возвышением святилища и творит молитву.

Ондзоси увидел Бэнкэя и подумал: «Что за странный человек! Я слышал о монахе по имени Мусасибо Бэнкэй из Западной башни, будто он — самый дурной человек во всей Японии. Может статься, это он и есть. А что если это вовсе не человек? Разве может человек быть таким чёрным и огромным? В Атаго, в Хира тамошний тэнгу чувствовал себя свободно со мной, так что, если это он, может быть, он вспомнит меня. А что если это бог-демон из страны демонов? Ведь он станет мучить меня!»

Почувствовав на себе его взгляд, Бэнкэй подумал, что это, должно быть, очень знатный юноша. А, услышав его голос, решил, что, возможно, это господин Усивака[252]. Что ж, будь что будет. Размышляя, что за дела могли привести сюда этого юношу, Бэнкэй, чтобы получше рассмотреть молившегося человека, вытащил чётки из плоских необработанных камней, но не стал ни читать дхарани[253], ни произносить молитву, а просто забормотал всякую ерунду. Сначала повторял: «Рон-рон…», потом: «Гурэн-гурэн…», перебирал чётки и не отрываясь наблюдал за Ондзоси. Облик этого человека был необычен, глаза сверкали, передние зубы немного выдавались вперёд, он был бел лицом и благороден.

Рассмотрев его золочёный меч, Бэнкэй решил, что отнять его будет очень легко, и уже прикинул