вас! – отмахнулся Морис, сняв с плеча кухонное полотенце. – Идёмте есть, а то курица перетомится и будет невкусной.

– О! Жареная курочка! – обрадовался Наполеонов и поспешил в дом.

Когда от курицы остались одни косточки, Мирослава посмотрела на Шуру и сказала:

– А ты знаешь, Шурочка, что вот Наполеон в отличие от тебя кур не любил.

– Это ещё почему? – спросил Наполеонов, придвигая к себе поближе тарелку с десертом.

– Видишь ли, Наполеон родился на Корсике.

– Тоже мне новость! – фыркнул Шура.

– А на Корсике в те времена, – как ни в чём не бывало продолжила Мирослава, – питались в основном куриным мясом. Благодаря своей дешевизне, оно было наиболее доступным, его отваривали и ели вместе с бульоном почти каждый день. Когда Наполеон стал капралом, а потом офицером, квартировала армия в деревнях, где и солдат, и офицеров опять же кормили куриным мясом по три раза в день.

– Ужас! – согласился Шура.

– За почти тридцать лет курица так надоела Наполеону, что, став первым консулом, а потом и императором, он под страхом казни запретил своим личным поварам готовить для него что-либо из курицы. И повара не нарушали запрет Бонапарта до тех пор, пока его личным поваром не стал Лягюньер. Он был настолько уверен в совершенстве своего кулинарного искусства, что, выслушав запрет императора, ослушался его и на следующий же день подал ему на обед… курицу. Разгневанный Наполеон, который в гневе был страшен, велел немедленно призвать к нему повара. Явившийся Лягюньер выглядел невозмутимым, на крики Бонапарта он ответил, что готов расплатиться своей головой за нарушение приказа, но только пусть император сначала съест хотя бы маленький кусочек приготовленного кушанья. Наполеон попробовал блюдо и был удивлён его вкусом, который нисколько не напоминал привычное с детства куриное мясо. После этого император разрешил Лягюньеру готовить для него еду из куриного мяса. И повар, оправдывая доверие Бонапарта, не уставал удивлять его – каждое новое блюдо, приготовленное Лягюньером из курицы, имело новый изысканный вкус и аромат. Так кулинарное искусство победило, казалось бы, непобедимое предубеждение Наполеона.

– Но Морис всё равно готовит лучше Лягюньера, – уверенно проговорил Наполеонов.

– Всё может быть, – улыбнулась Мирослава, – ведь пробовать блюда, приготовленные известным французским поваром, мне не довелось.

Шура сверкнул на неё глазами, а Морис только улыбнулся.

После ужина они переместились в сад, где сначала Мирослава рассказала следователю об их посещении с Морисом ландшафтного дизайнера Ирины Глаголевой, сокурсницы Аполлинарии.

– Павлова тоже училась на дизайнера?

– Нет, тогда ещё Аполлинария Крутикова и Ирина Глаголева учились на факультете журналистики.

– Откуда знаете?

– Морис узнал из интернета.

– Ясно.

– Но потом, видимо, Глаголева раздумала быть журналисткой и приобрела новую профессию.

– Но Аполлинария тоже ведь оставила журналистику, – проговорил Шура. – Интересно, чем она занимается теперь и на что живёт.

Мирослава поведала о том, что ей удалось узнать от бывшего супруга Аполлинарии, но о том, что Давид Робертович спонсирует бывшую супругу, позволяя ей безбедно жить, говорить не стала. Хотя и Морис, и Шура догадались об этом сами, но озвучивать свои догадки не стали.

– Ну и что нам это всё даёт? – спросил Наполеонов. – Ну любит тётка Снежаны себя одну! Однако от своего нарциссизма она пока не померла, как тот, в честь кого назвали это психическое отклонение. Нам-то что с того?

– Пока ничего…

– Я не понимаю, куда ты клонишь! Уж не думаешь ли ты?! – Шура округлил глаза. – Что племянница пошла в тётку?

– Если даже это и так, то Дарский не стал бы кончать с собой, – тихо проговорил Морис.

– Может, фотки попали в интернет, – усомнился Шура.

– Какие ещё фотки? – спросила Мирослава.

– Где она сама себя оглаживает и балдеет.

– Навряд ли. Если бы они были, то шантажист о них и говорил бы, а не пудрил мозги Дарскому какими-то его неведомыми грехами.

– А что, если артист всё-таки узнал о психическом отклонении своей жены?

– И что? Невелик позор, – отмахнулась Мирослава.

– Это для нас! А он старомодный! Советское воспитание. Так что это открытие могло стать убийственным для старика, – проговорил Наполеонов, соглашаясь с Морисом.

– Он мог разойтись с ней, как в своё время поступил Павлов…

– Мог. Но Павлов тогда не был никому известен. А Дарский великий актёр. Его знают все от мала до велика. И пережить на старости крах брака с женой красавицей ему было бы нелегко, – тихо заметил Морис.

– Ты сообщишь об этом своей клиентке? – спросил Шура.

– О чём?

– Ну, что Снежана того, – Шура покрутил у виска.

– Нет.

– Хм.

– Не хм, а во-первых, у меня нет уверенности в том, что Снежана страдает нарциссизмом, а во-вторых, это само по себе не является преступлением.

– Что, если её нарциссизм принял агрессивные формы?

Мирослава пожала плечами.

– Старика всё-таки жаль.

Они замолчали и долго сидели молча, прислушиваясь к пению птиц и шёпоту деревьев.

Потом Мирослава сходила в дом за гитарой и положила её на колени Шуры. Он нежно провёл рукой по тёплому гладкому корпусу инструмента, точно ласкал любимую девушку. Потом пробежался пальцами по струнам, замер на миг и запел:

Не говори, что разлюбила,

Не говори – устала ждать.

Ведь без тебя родной и милой

На страже тяжко мне стоять.

Хоть отступать пред мерзкой силой

Закон презревших не по мне.

Мы не позволим своре дерзкой

Бесчинствовать в родной стране.

О да, мой мир далёк от сказки –

И в нём злодей порой силён.

Но как клинок держу дамасский

В руках карающий закон.

И лишь одно я твёрдо знаю

Дорогой этой мне шагать.

И мой удел таков, родная,

И защищать, и утешать.

Твоя любовь даёт мне силы

Не уставать, не отступать.

Не говори, что разлюбила,

Не говори – устала ждать.

Глава 10

Когда Мирослава утром сообщила Морису, что сегодня ближе к вечеру она собирается навестить компьютерщика Льва Флеровского, он даже не стал спрашивать зачем…

Морис невольно вспомнил, что когда увидел Флеровского в первый раз, то невольно приревновал к нему Мирославу. Да и как было не приревновать?! Высокий, широкоплечий, кареглазый, волнистые каштановые волосы почти до плеч, сочные губы и при всём при этом по-женски изящные руки, которые бегали по клавиатуре с зачаровывающей виртуозностью музыканта, играющего на рояле Грига или Шопена…

Мирослава заметила его терзания и, почти приложив губы к уху Миндаугаса, тихо шепнула:

– Не стоит ревновать.

– Почему? – не понял он.

– Он неисправимый интроверт.

– И что?

– Его интересует один-единственный человек на свете! Он сам!

– Так бывает? – усомнился Морис.

– Бывает ещё и не то! – Она тихо засмеялась в ответ.

Обычно Мирослава обращалась к Лёве, если ей нужно было добыть информацию, которой не было в открытом доступе, или же ей требовалось ещё что-то очень сложное по компьютерной части. Лёва легко разрешал все её проблемы, мало заботясь о том, действует он в рамках закона или нет.

Мориса это вначале настораживало, а потом он решил, что Мирослава сама знает, что делает, да и в российском законодательстве она разбирается лучше, всё-таки юридический факультет в отличие от него оканчивала в России.

К Лёве Морис её уже давно не ревновал. Даже если поначалу он не совсем поверил объяснению Мирославы, то позднее убедился сам, что Флеровского интересует только его занятие, он сам и деньги.

Он, ещё помнится, вздохнул про себя: «Такой красивый парень и на тебе…»

Потом несколько раз Мирослава отправляла его одного с заданием к Флеровскому и всякий раз напутствовала то ли в шутку, то ли всерьёз:

– Смотри, не маячь у него перед глазами! А то может выставить за дверь.

Морис бросал на неё сердитые взгляды, но напутствие держал в голове и вёл себя первое время с Флеровским весьма осмотрительно, стараясь не задавать лишних вопросов.

Лёва заметил его настороженность и, не скрывая сожаления, заверил:

– Ты расслабься, я хоть и не люблю