привлекают здешние запахи. Я… – Она выглядит смущенной. – Я не знаю, что сказать, Ева.

– Все нормально, – отвечаю я. – Никто не знает. И это одна из причин, почему людям лучше ничего не знать. Просто относись ко мне как обычно. Пожалуйста.

– Ты уверена, что стоит гулять в темноте?

– Мне нужно было подумать. Темнота меня нисколько не страшит.

– Только пусть Маркус не видит, как ты гуляешь в одиночестве, – говорит Серена. – Он о тебе беспокоится.

– Я в состоянии сама о себе позаботиться. А беспокойство обо мне не входит в обязанности Маркуса. – Но я чувствую, как у меня внутри разливается тепло из-за того, что кто-то волнуется за меня.

– Я знаю. Маркус бывает чрезмерно заботливым, любит слишком сильно опекать. Просто… Мне очень жаль, что у тебя была такая трудная жизнь, Ева. Если тебе вдруг когда-нибудь захочется поговорить…

Я отмахиваюсь от этого предложения. Но затем я вспоминаю про письменный стол в машине.

– На самом деле ты мне можешь кое с чем помочь.

– Конечно, помогу.

Я не хочу оставлять письменный стол в машине на всю ночь. И хотя я не хочу себе в этом признаваться, но сейчас чье угодно общество пойдет мне на пользу, даже если это всего лишь Серена.

– Ты можешь помочь мне занести письменный стол моей бабушки в дом? – спрашиваю я.

– Без проблем.

Я отпираю дом, беру ключи от машины, открываю пятую дверь.

– Какой миленький маленький столик, – восклицает Серена и бросает на меня быстрый взгляд. – Твоя бабушка жила в… том доме?

Я киваю.

– В Красном доме. Вместе с Джозефом.

Для меня странно так открыто говорить об этом. Просто честно отвечать на вопросы.

Мы заносим письменный стол в мою гостиную, а я возвращаюсь за коробкой с фотографиями. Ставлю ее на обтянутую зеленой кожей столешницу.

– Присаживайся, – предлагаю я. – Я сейчас чайник поставлю.

Я иду в кухню, кладу руки на разделочный стол и делаю три глубоких вдоха. В некотором роде я чувствую облегчение, как бывает, когда ждешь плохую новость и наконец слышишь ее. Почти любая новость лучше, чем незнание. Маркус и Серена знают, что я была Селестиной, и я с этим справлюсь.

Я ставлю чайник, жду, когда он закипит, и тут слышу звук глухого удара из гостиной. Я несусь туда.

Коробка с фотографиями на полу, перевернута вверх дном. Над ней стоят Мумин и Серена и выглядят виноватыми.

– Прости, пожалуйста. – Серена наклоняется, чтобы поднять коробку, и из нее начинают сыпаться фотографии. – О боже, мне так стыдно. Мумин решила ее понюхать и свалила со стола. Я иногда забываю, как высоко она может вытянуться. Она же как маленький ослик.

Я опускаюсь на пол и стараюсь не раздражаться. Фотографии везде. Джозеф со стеклянным взглядом, бледный, парализованный. Судя по всему, его фотографировала бабушка Пегги. Каково ей было в самом начале? Она оплакивала своего сына и внука и знала, что их убил Джозеф. Она навещала его в больнице в самом начале? Что она чувствовала? Она никогда об этом не рассказывала.

– Мне на самом деле очень жаль, что так получилось, – говорит Серена.

Но я вижу, что ей страшно интересно и она отчаянно пытается это не показывать. Она помогает мне собрать фотографии, но при этом явно их рассматривает. Я задумываюсь, не сама ли Серена свалила коробку со стола. Мумин от нас отошла и улеглась спать.

Серена резко вдыхает воздух. Она увидела фотографию после краниэктомии – ту, где у Джозефа нет половины черепа. Я выхватываю ее у нее из руки.

– Прости, – извиняется она. – Я просто помогаю тебе убрать их все назад в коробку.

Я прислоняюсь к дивану.

– Смотри. Мне плевать.

– Не буду, если ты не хочешь мне их показывать.

Я вижу, как ей не по себе после этой фотографии Джозефа, и внезапно мне это нравится. Я хочу ее шокировать, наказать за то, что хотела их посмотреть. Я беру стопку фотографий и раскладываю на ковре. На них изображены десять лет жизни Джозефа после аварии. Он постепенно взрослеет, но его черты лица не меняются так, как должны у взрослеющего парня, потому что лицо постоянно остается безучастным, а рот всегда приоткрыт. На каком-то этапе ему восстановили часть черепа, но на первых фотографиях он в большинстве случаев в шлеме. На некоторых фотографиях он в кровати, на других одет и в инвалидной коляске. Я вдруг понимаю, почему Пегги не бросила его. Ужасно видеть кого-то в таком состоянии и знать, что о нем некому позаботиться.

Серена тяжело дышит.

– Даже не верится, что это тот же человек, который придумал такую гениальную игру.

Я начинаю собирать фотографии и бросаю их назад в коробку.

– Мне следовало от них избавиться.

Серена задевает коробку носком.

– Подожди! – говорит она. – Там еще что-то есть.

Я заглядываю в коробку.

– Я ничего не вижу.

Теперь я хочу, чтобы Серена ушла.

– Я думаю, что здесь двойное дно, – объявляет она.

Я повнимательнее осматриваю дно коробки. Она права. Внизу лежит кусок картона, приклеенный скотчем к боковым стенкам. Я отрываю скотч и вынимаю кусок картона.

– Это блокнот, – шепчу я.

Глава 27

Эндрю

За две недели до той ночи

Я работал весь день, соскребая побелку и всякую дрянь со стен старой скотобойни. Я превращаю ее в гостевой домик и хочу, чтобы в нем были некрашеные каменные стены. Людям нравится такое дерьмо, хотя настоящее дерьмо или пятна крови, конечно, видеть не хотят. Я чувствую себя разбитым, но позволяю себе немного пофантазировать, когда иду к нашему дому. Эсси встала и чувствует себя лучше. Она помылась, привела себя в порядок, может, даже приготовила нам что-нибудь поесть. Она поприветствует меня улыбкой и захочет со мной обсудить, что нам делать с Джозефом.

Я толкаю дверь в кухню. Мои фантазии казались такими реальными, что я чувствую резкий укол разочарования, не застав Эсси там. Пол грязный, в мойке гора немытой посуды.

Она заходит босая, короткие волосы (которые мне никогда не нравились) не расчесаны, платье выглядит так, словно она вытащила его из пакета, предназначенного для благотворительного магазина. У меня внутри все опускается. Она все еще плоха. Она мне улыбается, улыбка странная.

– Как ты? – спрашиваю я. – У тебя столько красивых платьев. Стыдно ходить в таком виде.

– Со мной все в порядке. Как продвигается работа?

– Нормально. Очистка каменных стен занимает очень много времени.

Она никогда не благодарит меня за работу, за все то, что я делаю на старой скотобойне. Мне это не