Я отвечаю на это предложение не сразу. Для начала я честно пытаюсь вспомнить имена, которые должны же быть у этих рож, что сидят вокруг меня и предлагают отдаться воспоминаниям о моём с этими рожами предполагаемом прошлом.

Зачем я вспоминаю их имена? Это очень важный и серьёзный вопрос.

Имя очень много говорит о человеке. Вот сидит напротив тебя за столом какая-то харя размером с таз для студня, что ещё можно увидеть в зажиточных домах у хозяек, которые старой ещё веры придерживаются. Такие тазы, вспоминаешь ты, висят обычно не в кухонной ухоронке, что таит в себе за ситцевой занавесью в мелкий персидский огурец с подпалинами серые макароны в банках, горох и концентраты с чаем. А висят такие тазы в сенях, так что многие думают, что это шайки банные, а это тазы для зимнего студня с ушами, прожилками и хрящиками, так уместного на разговление, когда по всей празднующей религиозной деревне свиней визжащих режут на красно-сизом от потрохов снегу весёлые мужики с дымящимися от сытого пота загривками.

И вот ты уже мысленно въезжаешь в деревню на слегка охромевшем аргамаке, и вот ты уже раненый колчаковец из эсеров, и вот ты уже накормлен этим студнем с голодных глаз до смертельной сонной истомы, валишься в мягкое шуршание высокой постели, а вспомнить имя собеседника всё равно не можешь. И только когда завизжит в сенцах по-бабьи высоко караульный казачок, принявший в щетинную ярёмную ямку скользнувший щукой свинячий, обманно-тонкий нож, память, ещё гуляющая по университетскому ботаническому саду, внезапно вскрикнет: «Валентин!»

Вот поэтому мой метод запоминания подходит не всем.

Стихотворение Некрасова про железную дорогу. Описан обычный ужас. Беспросветный.

Моё понимание дистанции заключается в том, что на весь этот строительный адский балаган с воем, ором и прочим «недоимки дарю» смотрит маленький мальчик. Не тот, которому поэт Некрасов, тряся бородой, живописует ад. А другой. Маленький Николай Николаевич Миклухо-Маклай. Который на этой дороге, считай, родился. И смотрит маленький Миклухо-Маклай одинаково и на тех, кто на насыпи корячится, и на тех, кто из вагонов чистыми лицами горюет.

И в глазках у крошечного Миклухо-Маклая примерно то же, что в моих глазках.

А в двух шагах от старухи-процентщицы, сестры её Лизы, Родиона Романовича Раскольникова, через несколько домов от этого клубка, в центре этого промозглого бормотания, после добровольного участия в подавлении польского восстания и перед отправкой в Азию жил Пржевальский. Встречались, поди. Тоже взглядами обменивались. Идёт Родя Раскольников, весь в исступлении, мысли, воспоминания обжигающие, шаркает. А навстречу ему другой обитатель этого гниловатого угла, крепко лепит шаги в Географическое общество, головой в Уссурийском крае, сердцем в Монголии. Тут старуха прошмыгнула. Пржевальский ей вслед смотрит и шепчет: «Увязки надо ременные выбирать для вьюков». А Романыч все шаркает по тротуару читателям на ужас.

А на них всех сверху, с четвертого этажа, смотрит агент французской военной разведки Янсен. Он там конспиративную квартиру имел, не знал, что за ним уже наблюдение ведётся силами особого отдела министерства финансов империи и сыскной полиции из дома напротив.

Дис-тан-ция.

Одним из признаков редкого жизненного благополучия я считаю нытьё о бездарно растраченной жизни. И сильно радует, что это нытьё я слышу вокруг себя всё чаще и чаще.

Недавно тоже попробовал поныть на эту тему. И понял, как же это замечательно! Это же пароль и пропуск, неявный многим масонский знак для входа в клуб, в котором все тебе рады.

Вот такой я неискренний человек. Вот так я пользуюсь доверчивостью собеседников.

Страдающие рантье, вам посвящается.

То, что люди культурные называют внутренним миром, – это на самом деле «Титаник». Вернее, его пассажиры, разделённые образованием, востребованностью, интересами, особенностями конструкции переборок и палуб.

Основная составляющая наших внутренних миров – она где-то около трюмов. Самые многочисленные обитатели нашего внутреннего мира живут вповалку. Там трудно что-то различить, разглядеть, узнать, кого как зовут. Туда спускаются за деньги психологи и возвращаются не все.

В основном, на нижние палубы нашего внутреннего мира заливается алкоголь или засыпаются порошки. Мы таким образом как-то пытаемся приручить обитателей 3-го класса нашего персонального мира, но получается не всегда. Вместо дезинфекции и дрессуры получаем итогом бунт в котельной и перекошенное лицо боцмана.

В трюмах мы прячем наши грехи. Но основной пульс жизни именно там. Оттуда мы получаем, например, заслуженное веселье и незаслуженный секс.

Есть второй класс, обеспеченный нашим образованием и интересами. С этими сущностями мы работаем, ругаемся, миримся, вступаем в диалоги. В первую очередь, мы их эксплуатируем. Они создают иллюзию нашей деловитой респектабельности. Они пишут наши проекты. Их не стыдно показывать другим.

У многих второй класс и рад бы в трюм сбежать и там забиться в темноте и танцах, но его в трюмы не отпускают, заставляют жить на палубе, красиво прогуливаться при виде посторонних судов, кланяться и раскрывать зонтики. Померших навыков и знаний тут тоже предостаточно. Но мы их за борт не выбрасываем. Ставим у тросов, привязываем к мачтам, в зубы диплом, на башку – шляпу, вроде задумался, зря, что ли, я этот курс два года слушал в университете, пусть тут стоит.

Официантами во втором классе работают Коэльё и Мураками, два жуликоватых мигранта, которые в третий класс смываться отказываются, а про первый не знают, хоть и плавают сорок лет.

Ещё вчера с вечера решил, что сегодняшний день будет мной проведён в державных заботах.

Посему утро начал с молебна во скорейшее восстановление абсолютизма и подушной подати. Обошёл с причастными несколько домовладений, держа в высоко поднятых руках портреты. Под союзное пение дворовых произнёс речь и взмахом руки с плетью возгласил начало века реставрации нравов.

После чего, когда народ с кольями уже ринулся по мосту в слободу, дабы проявиться, отошёл к завтраку с наливками.

Ел же с сегодняшнего утра с кормовова двора приказных яств: гуся жаркова, часть порося жаркова, да куря в лапше под луковым взваром, тако ж и пирогов кислых с сыром, блинов тонких и блинов со всякой припёкой. Ел ещё каравай крупитчатый с крошёным яйцом и сладости: оладия с крошевой на меду, орехов в сахару, да леденцовых петухов на свекольном цвету, арбузовую полоску да дынную полоску. Ел вишен. Пил ещё чаю с инбирем.

Позавтракав же, отъехал вносить голос свой в выборную избу, что у Покровского собора на ул. Некрасовской. Ехах, недвижно сидя в высокой пуховой шапке белой и в кафтане испанского крою из бархата с орлами на плечах.