Не люблю я новогодние праздники. Скажу конкретнее, не нравится мне, как празднуется Рождество. Оголтелые какие-то коммерческие придумки, магазинные марафоны, толчея и прочий бродский, отвлекающие от серьёзных размышлений над расстеленной газетой, на которой, только посмотри, расставлено столько вкусного, питательного и полезного (лук, сало и водка).

Праздновать ведь надо начинать по нарастающей. Многие начинают праздновать прямо 31 числа, с места в карьер три креста, без разогрева. Это ошибка. Это большая ошибка. Это сгорание на старте. Ракета, готовая отправиться на Марс, с полными баками горючего, с белозубым экипажем, саженцами и питательной плесенью в гидропонных установках, на которую возлагается столько надежд, получает на старте сильнейшее, не просчитанное ускорение и улетает мимо цели, в бездну.

То есть экипаж ещё подаёт признаки жизни, это видно по тому, что неправильно празднующий ещё как-то хорохорится, пытается встать, например, с пола, на котором липко от остальных отдыхающих, ещё что-то мычит и вытягивает губы в надежде сыскать своё счастье, убежавшее плакать в ванную. Это значит, что экипаж в ракете ещё жив.

Он умрёт дня через два, когда приедут родственники из Сыктывкара.

А когда родственники с милицией уедут, а в дом начнут возвращаться домашние животные, то на космическом корабле, неудачно стартанувшем под бой курантов, в живых останется только плесень, вырвавшаяся из санитарного блока. И эволюции придётся заново проделывать свой трудный путь. Но как только смышлёные обезьяны, почёсываясь и пощёлкивая друг на друге блох, начнут с интересом рассматривать куски кремня и гальки – тут 23 февраля, и эволюция вновь отброшена. Только биосфера на кефире начинает оживать – 8 марта! Которое отмечаешь, чувствуя себя несколько социально заброшенным, обделённым волшебством, с неважно надутым шариком в руке, робко приглашающим женщин – коллег по офису сходить перед сладким на несколько минут в туалет вместе. Удручающее и непростительное зрелище.

Другие начинают праздновать двадцатого декабря. Тоже не лучший вариант. Первый запой, прологовый, увертюрный, заканчивается примерно к двадцать седьмому, и чёрная тоска с мерцающей в глазах тревогой поселяются в душе торопыги. Появление усталого врача, разматывающего систему, несколько развлекает, но не сильно. Так, разгон небольших демонов. Домашние вздыхают по углам, сгребая вениками осколки, соседи шушукаются. Сотрудники приторно улыбаются.

А тут, хоть умри, надо радоваться и лепить снеговиков.

Вот какого снеговика слепит чловек, выходящий из бездны? Он слепит очень подозрительного снеговика, для которого морковка – это реально инструмент подавления и агрессии, а совсем не нос. Снеговичок будет с блатной блуждающей ухмылкой, кривоватый такой, будет стоять у забора и злоумышлять.

И вот очнулся ты двадцать седьмого, двадцать восьмого пытаешься есть бульоны и укрываешься с головой одеялом, двадцать девятого закономерный срыв на корпоративе, тридцать первого просыпаешься и остро понимаешь, что не спал с двадцать девятого! Точно, не спал! Об этом свидетельствует всё – беспорядок в одежде, головная боль, финансовая несохранность и понимание, что в настоящий момент ты стоишь перед зданием с колоннами…

А тут ещё гости!..

И последствия очевидны. Сугробы, крики, чужая жена в лопающемся мини и искрящихся на морозе лайкровых колготах лезет через забор с двумя бутылками «Парламента». Собаки и снова крики. Так кричать может только Дедушка Мороз, вовлечённый в игру в кабанчика.

Праздновать надо начинать двадцать девятого. А людям с выслугой лет лучше тридцатого. Тогда под бой курантов садишься за стол размятый, благостный, как-то удачно разогретый, с блеском в глазах, с этакой беспечной лукавинкой…

К чему это я вообще?..

Непонимание чего-то – первая ступень к свободе.

Отказ от понимания чего-то – освобождение. Осознание своего непонимания – прорыв к счастью.

Я совершенно свободен по такому количеству тем и вопросов, что могу, наверное, служить эталоном человека свободного. Я не понимаю философию, математику, систему государственного финансирования, электротехнику, тайну изготовления конфет с начинкой слоями, химию, природу смеха, слёз и чихания. Я свободен ото всех ужасных тайн филологии.

Всю жизнь я был заложником своих скромных знаний. Скромными они казались только посторонним людям. А со мной мои знания поступали предельно развязно, чёрство и даже грубо. По сути, я был у них в заложниках. Знал то – делал то, что то велело. Узнавал это – выполнял это по этому велению.

Это было рабство. Мои знания меня не кормили. Не давали мне в пользование средства производства. Я ишачил на них, покупая книги, чтобы покупать книги. Без просвета, без надежды на достижение цели. Болезненная зависимость от знаний сужала круг моего общения, я отдалился от семьи, из дома стали пропадать вещи. Были периоды, когда я каждое утро начинал с получения знаний и не мог остановиться месяцами.

Совсем завязать с получением знаний уже не получалось. Чтобы хоть как-то упорядочить свое чтение, я твердо решил: больше ни в коем случае не читать в одиночку. Со стороны эта решимость может показаться смешной, но другого выхода я для себя тогда не видел и как мог держался этого правила. Если уж совсем поджимало и прихватывало – покупал книгу и шел в гости.

Так прошел год. Читать я стал намного меньше, но тяга к получению знаний не исчезала, зато стремительно сузился круг людей, с которыми можно было прочесть по главке диссертации. Практически все мои друзья годам к сорока четырем вышли на тот же рубеж, что и я. Каждый спасался от своего книгочейства как мог, и никому из нас даже в голову не приходило предложить другому скоротать вечерок за книгой. Все мы уже поняли, что больны, и старались не искушать друг друга.

Мне предлагали кодироваться от тяги к знаниям. Я не сторонник подобных методов, но в данном случае просто не знаю, как к этому относиться.

Время шло, я старался читать как можно реже и меньше, но иногда, совершенно неожиданно для себя, все-таки срывался в штопор. Часто читал без составления конспектов, наспех, стыдясь соседей. Не знаю, сколько бы еще тянулась эта моя позиционная война со своим бесом, если бы однажды Господь не сотворил чудо и в доме не сгорела половина библиотеки.

Теперь я решил стокгольмский синдром отбросить. Я теперь буду мучить свои знания. Терзать их и морить. Измываться ещё буду над ними. Выгонять голыми на мороз.

Широко распахнутые удивлённые глаза босоногого деревенского святого, привалившегося к завалинке, – вот девиз будущего года.

Когда мной овладевает нездоровый оптимизм, ласкающий опытными руками веру в прогресс, я закрываю глаза и слушаю разговоры окружающих меня людей.

В магазине, например. В очереди к кассе. В учреждениях. В лифте. В правлении. В ресторане. В физкультурном кружке. Полное ощущение, что не было ничего, что логикой занимаются только в специальных заведениях, что не было классиков, не было открытий, не наступило Возрождение, электричеством только жаб терзают. Ощущение, что наступает XVII век в Монголии.