события апреля 1538 г., писал о том, что «переворот 1538 г. был совершен „боярским советом“, то есть основной массой боярства»[307], и, по большому счету, стоит, пожалуй, подчеркнуть – именно с апреля 1538 г. и начинается собственно «боярское правление», которое продлится как минимум до 1547 г. Однако боярское единодушие продлилось недолго, и это немудрено, поскольку, о чем уже не раз было сказано выше, великий князь все еще не мог выполнять роль арбитра в придворных интригах и распрях, а его мать, властная и жестокая «государыня великая княгиня», которая на протяжении нескольких лет держала бояр в ежовых рукавицах, сошла с политической сцены. И когда Василий Шуйский, «самовольно» ставший опекуном великого князя, женившийся на двоюродной сестре Ивана и поселившийся на московском дворе Андрея Старицкого, попытался играть при дворе ту же роль, что и покойная, это не могло не вызвать соответствующей негативной реакции других боярских кланов. Временный ситуативный союз между влиятельными придворными группировками, заключенный по принципу «против кого дружить будем?», после исчезновения причины его возникновения перестал быть актуальным, и до нового раунда передела наследия Василия III оставался один шаг. Характеризуя обстановку, сложившуюся при московском дворе к исходу лета 1538 г., итальянский архитектор, фортификатор и инженер Пьетро Аннибале (Петрок Малый, Петр Фрязин) сообщал допрашивавшим его ливонским официалам, что «нынеча, как великого князя Василья не стало и великой княгини, а государь нынешний мал остался, а бояре живут по своей воле, а от их великое насилие, а управы в земле никому нет, а промеж бояр великая рознь», так что «в земле в Руской великая мятеж и безгосударьство»[308].

Судя по всему, причиной этой «великой розни» и развала временного консенсуса между ведущими боярскими кланами стала попытка князя И.Ф. Бельского, заручившись одобрением великого князя, продвинуть в думу своих людей – князя Ю.М. Голицына и И.И. Хабарова. Поддержку Бельскому в этом деле оказали митрополит Даниил и дьяк Федор Мишурин, а так называемая «Царственная книга» добавляет к ним еще и боярина М.В. Тучкова, который если и не был в числе активнейших участников апрельского переворота, то, во всяком случае, немало возрадовался, когда он произошел. Во всяком случае, Иван Грозный в письме Курбскому писал о том, что боярин по смерти Елены Глинской «дьяку нашему Елизару Цыплятеву многая надменъная словеса изрече» и участвовал в разграблении казны великой княгини[309].

Князь Василий действовал в ответ на возникшую угрозу его доминированию в думе и при дворе быстро и решительно. 21 октября 1538 г. по его приказу князь И.Ф. Бельский был арестован и посажен под стражу во дворе князя Ф.М. Мстиславского, своего свояка, а потом переведен под домашний арест на свой двор. Был арестован и сослан в свои деревни М.В. Тучков. Больше других досталось Федору Мишурину. Явившись на двор Шуйского (скорее всего, с докладом как к фактическому главе Боярской думы), дьяк был схвачен по повелению боярина великокняжескими детьми боярскими и дворянами, которые «платье с него ободрали донага, а его вели до тюрьмы нага, а у тюрем ему того же часу головы ссекли»[310]. Попали в опалу и оба продвигавшихся Бельским в думу кандидата – на несколько лет их имена исчезают из разрядных и дворцовых записей. Последний участник интриги Ивана Бельского и его конфидент, митрополит Даниил, 2 февраля 1539 г. лишился митрополичьего клобука и был отправлен в Иосифо-Волоколамский монастырь[311].

Увидеть свое окончательное торжество над последним своим врагом князю Василию Шуйскому не довелось: в конце октября 1538 г. он умер (1 ноября того же года его брат Иван внес по его душу в Троице-Сергиев монастырь вклад в 100 рублей – вдвое больший, чем по великой княгине!)[312]. Завоеванное им влияние и авторитет перешли к его властолюбивому и честолюбивому брату Ивану, который продолжил правление своего брата железной рукой, проявив в этом деле недюжинные способности администратора и бюрократа[313]. И снова процитируем М.М. Крома, автора фундаментального исследования по истории «боярского правления». Касаясь правления Ивана и Василия Шуйских, он отмечал такую его особенность (характерную не только для братьев Шуйских и их режима правления – подобная неформальность, похоже, была в традиции для московского двора, и в этом были свои плюсы и минусы): «Могущество братьев Василия и Ивана Васильевичей (Шуйских. – В. П.) не было никак не институционализировано, их власть держалась на большом личном влиянии при дворе и наличии множества сторонников…» (в число которых не входили ближайшие родственники, те же князья Андрей и Иван Михайловичи Шуйские. – В. П.). По подсчетам историка, из 13 бояр, входивших на тот момент в думу, 2 были в опале, 3 входили в клан Шуйских, 2 были сторонниками князя Ивана[314].

Однако это доминирование покоилось на шатком фундаменте. Боярин Д.Ф. Бельский отнюдь не собирался мириться с неудачей своей «партии» и исподволь готовил реванш. Выше мы уже отмечали, что шурин князя Дмитрия Иван Челяднин сделал после 1538 г. отличную карьеру и вошел в думу, не говоря уже о том, что и при дворе они занимал чрезвычайно почетную и важную должность конюшего. Кроме него, весной 1540 г. в думе появился и князь Ю.М. Булгаков-Голицын – тот самый, из-за которого разгорелся весь сыр-бор осенью 1538 г.[315] На свою сторону ему удалось привлечь новопоставленного митрополита Иоасафа (того самого Иоасафа Скрипицына, крестившего в 1530 г. Ивана Васильевича), который, похоже, тяготился стремлением Ивана Шуйского к всевластию и не мог простить ему грубое вмешательство в дела церкви.

Однако более важным показателем того, что положение Ивана Шуйского нельзя назвать прочным, становится растущий вал местнических споров, который приходилось разбирать Боярской думе под его «председательством». Данные справочника Ю.М. Эскина показывают, что если в правление Елены Глинской было всего лишь два случая местничества, причем один из них носил явно сомнительный характер, то на 1539–1540 гг. приходится сразу 12, из них на 1540-й – 9[316]. А.А. Зимин считал, что рост числа местнических случаев был связан с вхождением во времена «боярского правления» служилых княжат в состав думы, и когда они сравнялись по своему статусу со старомосковскими боярскими родами, местничество стало распространяться подобно лесному пожару[317]. Правда, этот его вывод противоречил приводимым им же данным о неуклонном «окняжении» Боярской думы при Василии III[318], и как сочетались два этих положения, исследователь не пояснил. А вот тезис М.М. Крома о том, что поток местнических дел, захлестнувший «правительство» в конце 30-х гг. XVI в., объясняется тем, что при московском дворе в «регенство» В.В. и И.В. Шуйских отсутствовал четко функционировавший механизм регулирования отношений между отдельными