их значении для растущей прослойки служилых людей, в первую очередь детей боярских, отечественный историк И.Л. Андреев писал: «Служба, составлявшая неотъемлемую и немалую часть дворянского бытия, представляла собой вполне самостоятельный объект забот служилого люда. Она оказывала огромное воздействие на самосознание дворянства, его ценностные ориентации, модель поведения. В широком смысле слова служить, собственно, и значило жить»[271]. Служба эта носила в значительной степени личный характер – сын боярский служил конкретному государю, от которого он имел всякое жалованье, земельное и иное, а не абстрактному государству, и со смертью государя эти отношения разрывались и нуждались в возобновлении. Именно по этой причине после смерти Василия III повсеместно служилые люди приводились к присяге новому государю, обязуясь служить ему прямо, без хитрости.

Однако этот личный характер служебных отношений имел и обратную сторону – те же дети боярские, считая себя обделенными милостями своего господина, могли «отъехать» к другому, более щедрому (или, по крайней мере, обещавшему более достойное вознаграждение за службу) сюзерену. И ведь право отъезда сына боярского к другому господину никто не отменял – не далее как в 1531 г. Василий III и Юрий Дмитровский заключили новое докончанье, в котором, как и в прежних межкняжеских соглашениях, была внесена ставшая с давних пор стандартной формула: «А бояром, и детем боярским, и слугам промеж нас волным воля»[272]. Пока был жив великий князь, обладавший несравненно большими, чем его братья – удельные князья, ресурсами, – за верность детей боярских можно было особо не беспокоиться. Как писал А.А. Зимин, «служилая мелкота тянулась к великокняжеской власти в расчете на получение новых земель и чинов»[273]. Но Василия III не стало, а его сын Иван был ребенком, и у многих детей боярских, не только у Андрея Шуйского, не могла не возникнуть мысль о поиске места новой службы. Обращает на себя внимание рассуждение бояр, принимавших решение об аресте Юрия Дмитровского: «Государь еще млад, трех лет, а князь Юрьи совръшенныи человек, люди приучити умеет, и как люди к нему поидут, и он станет под великим князем государьства его подискивати»[274].

Проблема верности рядовых детей боярских новому государю обострилась с ухудшением русско-литовских отношений и началом новой русско-литовской, Стародубской, войны 1534–1537 гг. (о ней речь еще впереди). Не только князь Семен Бельский и окольничий Иван Ляцкий перебрались в Литву – вместе с ними отъехали несколько сот их служилых людей. Но еще до них, с весны 1534 г., в Литву стали перебираться дети боярские пограничных уездов и волостей (смоляне, псковичи и др.), и поток их не иссякал долго. Одним словом, Боярской думе и Елене Глинской с ее советниками было над чем призадуматься, тем более и в самой России оставался центр притяжения амбициозных дворян и детей боярских, неудовлетворенных своим имущественным и социальным статусом, – Андрей Старицкий и его удел.

После размолвки января 1534 г. отношения между Андреем и «правительством» как будто наладились – князь, как уже было сказано, выезжал летом на литовскую украину в преддверии войны, а летом того же года как будто вступил в тактический политический союз с великой княгиней, и его поддержка во многом обеспечила успех августовского переворота[275]. Вероятно, результатом этого союза стала несохранившаяся до наших дней докончальная грамота между Иваном и Андреем Старицким, составленная, видимо, по образцу аналогичных грамот между Иваном III и Василием III с одной стороны и их братьей – с другой[276].

Смерть Юрия Дмитровского в темнице в августе 1536 г. поставила под вопрос дальнейшее сохранение этого союза. Каким бы лояльным для «правительства» великой княгини ни пытался предстать Андрей Старицкий, теперь он становился потенциальным претендентом на престол. Неожиданная же смерть Ивана Васильевича (мало ли от чего мог умереть в те годы малолетний княжич – оспа, корь, дифтерит, воспаление легких, чахотка, наконец, не говоря уже о всяких несчастных случаях) в условиях, когда брат Ивана Юрий был «слаб умом», легко могла возвести Андрея на престол с соответствующими переменами при дворе. Одним словом, вопрос о его устранении с политической сцены встал на повестку дня, и оставалось только дождаться момента, когда он будет разрешен в ту или иную сторону. Кстати, любопытный факт отметил отечественный историк С.М. Каштанов. Исследуя иммунитетную политику «правительства» Елены Глинской, он пришел к неожиданному выводу. Выданные от имени великого князя «иммунитетные грамоты показывают то, – писал он, – чего нет в летописных памятниках, – вполне целенаправленную систему политических актов правительства, сводившуюся к изоляции Андрея Старицкого от поддержки влиятельных духовных и светских феодалов на территории, непосредственно граничившей со Старицко-Верейским уделом, и в тех районах, на которые Андрей претендовал». И выдача этих грамот активизировалась с осени 1536 г., показывал исследователь, связывая эти действия «правительства» с претензиями Андрея Старицкого на выморочный Дмитровский удел[277].

Осенью 1536 г. по Москве поползли слухи о том, что великая княгиня намерена «поимать» старицкого князя за его намерение бежать (в Литву?). Стали ли эти слухи следствием действий «правительства» Елены Глинской, обкладывавшего владения Андрея Старицкого, как волка красными флажками, или же активизировавшая раздача иммунитетных грамот стала ответной реакцией на разговоры при дворе Андрея относительно судьбы выморочного удела – сегодня уже и не определить в точности, но дыма без огня не бывает. Обеспокоенный князь Андрей отправил в столицу гонца с оправдательной грамотой, а затем, после того, как у него побывали посланцы от великой княгини, князь И.В. Шуйский и дьяк меньшой Путятин (как мы помним, персоны весьма влиятельные и входившие в состав «децемвирата»), Андрей сам приехал в столицу для объяснений. Встреча шестилетнего Ивана и его матери со старицким князем прошла если и не в обстановке дружбы и взаимопонимания, то, во всяком случае, без каких-либо эксцессов. Елене Глинской удалось убедить Андрея, что у нее и у ее сына против князя нет никаких дурных замыслов, и, добившись от деверя крестоцеловальной грамоты, великая княгиня отпустила его домой, в Старицу.

Облегчение, которое испытали обе (?) стороны после этой встречи, было, судя по всему, недолгим. Война с Литвой, начавшаяся еще в 1534 г., подходила к концу, но взамен нее обозначилась угроза новой войны – на этот раз с Казанью. Усевшийся после очередного дворцового переворота в Казани крымский царевич Сафа-Гирей занял открыто враждебную позицию по отношению к Москве, а его люди начали совершать набеги на русские земли. Готовясь к зимней кампании и снаряжая войска для охраны казанской «украины», «правительство» Елены Глинской потребовало от князя Андрея, чтобы тот со своими людьми выступил в поход, на что старицкий князь ответил отказом,