Но она не слушала. Впервые за много лет общей жизни вообще не слушала, что у него там и как. Кричала, да так, что бедная дочка выглянула из своей комнаты и сразу спряталась там. С игрушками и рисунками оно спокойнее, чем с такой мамой.

А Дмитрий сидел и думал о будущем. Каким оно будет, будет ли вообще, что их всех ждёт завтра, с новым рассветом над чудесными кавинскими горами, над прозрачной Шырокой, над их общей землёй, которая уже вынесла столько горя.

Думал и не знал, что сказать самому себе, не говоря уж о жене.

Поднялся, поцеловал Светочку и уехал в расположение разведбата. Пусть прошлое хоронит своих мертвецов, так, кажется, в одной книжке писали. А будущее разбирается со своими проблемами.

– Ватник, это Говорун. С утра бери бойцов, немного, надо бы смотаться в Тюневку. Алексеев просил проверить, неладно там что-то. Он, вроде, звонил там одному своему мужичку – не отвечает, потерялся где-то. Проверь, в общем, и доложи.

Максим Александрович потёр красные от усталости глаза и – уже окончательно на сегодня, час ночи уже – захлопнул ноутбук. Из головы не шёл этот парень, Дмитрий, со светлыми глазами фанатика. Кажется, посложнее здесь народ, чем он думал. Помудрёнее. Ожидал увидеть южную расслабленность и пофигизм, а нет, бойцы. С такими можно и Хорив брать.

Стоит ли только?

Но это не ему решать, есть кабинеты и повыше.

13. Приказы не обсуждаются

Кавинская республика, Кавино,

июль 2019 г.,

на следующий день после рейда в Тюневку

Ворону было двадцать шесть.

Возраст как возраст, некоторые уже в армии отслужить успели, институт закончить, жениться и даже завести детей. Ничего этого в его жизни не было. В крупные бандиты, типа Бычи или того же Завойского, которым он завидовал издали, как и десятки других кавинских пацанов, он не вышел. Так и остался мелкой шпаной, на подхвате у более зубастых акул местного криминала.

Невысокий, шустрый, неуловимо напоминавший лицом хорька, два мелких срока за спиной. Тоже жизнь, если вдуматься.

В ополчение пришёл почти сразу из тюрьмы, такой вот вираж: сидел в КПЗ за кражи магнитол из автомобилей, прихватила ещё полиция, ждал суда. Когда объявили амнистию, выскочил радостно, собирался затаиться и продолжить прежнюю жизнь, но… Попал на тот самый митинг на площади Жукова, заглянул из любопытства, и всё. С некоторым даже удивлением обнаружил себя в рядах ополчения, воевал, потом попал в разведбат.

Сам стрелял, в него стреляли.

Всякое бывало, как оно на войне и принято. Но увиденное в Тюневке сразило наповал, сбило с ног морально, если так вообще можно сказать. Два дня раздумывал: то ли повеситься, то ли бежать отсюда. Куда угодно, лишь бы подальше от призрака того холодильника в мирном доме, откуда смотрят неживыми глазами чужие головы.

– Командир, разговор есть… – он нашёл Ватника, сидевшего в тени огромного платана в углу двора общаги, превращённой в казарму разведбата.

– Излагай, – сказал Разин, подвинувшись на скамейке. Нравы в ополчении были не то, что в армии: вне строя нечего бойца мучить субординацией. – Про Тюневку, небось, что сказать хочешь?

В новостях о массовом убийстве рассказали сдержанно. Сухо. Без количества жертв и упоминания про отрезанные головы. С одной стороны правильно – нечего воюющему Кавино давать информацию полностью, паника никому ещё на пользу не шла. С другой… По городу ползли слухи, один другого страшнее: и тысячи трупов, и тайный приказ совета о массовой эвакуации – разумеется, в первую очередь членов своих семей, и о клятве «веселих вбивцев» уничтожить всё население республики поголовно, а сюда заселить беженцев из Ливии. Чего там только не было, в этих слухах: длинные языки, помноженные на безудержную фантазию – страшная штука.

Но исполнители зверского убийства так и не найдены, так что… Может, и не всё – слухи.

У всей группы Ватника было муторно на душе. Следователям и безопасникам, прибывшим в мёртвый посёлок, тоже не легче, но они хоть как-то были готовы к увиденному. Да и работа такая, уж нармилиция на покойников насмотрелась.

– Не совсем. Но в связи, – непонятно ответил Ворон, садясь рядом. – Командир, не могу я больше. Не страшно мне, а… Ну, плохо, короче. Уехать я хочу.

– Дезертирство, боец Воронов. Расстрел это по законам Кавинской Республики, сам знаешь. Без вариантов.

– Да знаю, я… Слушай, ну отпусти ты меня. Нет, не отпусти – тебе же нельзя так сказать. Сделать… Я путано сейчас говорю, короче. Оружие оставлю, всё казённое здесь положу в казарме…

Ватник повернул голову и посмотрел на подчинённого.

Ворона мелко трясло, как в лихорадке. Если уж всегда уравновешенный Шлёма вечером того дня напился в хлам в своей комнатушке, плюнув на все приказы, и до ночи пел протяжные еврейские молитвы, часто-часто кланяясь своему невидимому богу, то что говорить о молодёжи… Дрон уехал ночевать к жене, хоть какая-то разрядка. Это всё Ватник понимал, и ни тому, ни другому не препятствовал. А Ворон сломался совсем. Напрочь. Просто не сразу.

– Мы здесь по своей воле, боец. Не мобилизованные, как песмарийцы. Не от дури, как их «вбивци». Сами пришли в ополчение, Родину защищать. Кто не хочет – и не приходил бы.

– Да я бы лучше сейчас свои три года за магнитолы отсиживал, командир. Знал бы – в КПЗ остался, крест на пузе. Силой бы на волю не выгнали. Отпусти, а? Сделай вид, что послал меня куда, спецзадание там, по гражданке. А я успею до границы, у меня родня там, под Воронежем, в Хвощеватке. Я ж тихо. И машина есть подходящая…

Своего автомобиля у Ворона отродясь не было, так что у «подходящей» машины явно был хозяин, которого с утра ждут неприятные открытия.

Ватник вспомнил почему-то даже не Бычу, и уж, тем более, не Завойского – юного Стефана Горло. Вот запал он ему в душу, тот взгляд застывших глаз в никуда.

– Машину не воруй. Грех это, зачем он лишний на душе. Если не можешь воевать – уходи, другие на твоё место найдутся. Говорун мне башку снимет, когда узнает, но… Короче, оружие, форму, жетон – всё оставляй и уходи. Мог бы тебя на губу отправить, а то и под расстрел, но не стану. Здесь все по своей воле, Ворон.

Тот вскочил и начал почему-то кланяться, низко, едва не плача. Губы трясутся, лицо всё сморщилось, а Ватник смотреть на это не мог.