Разрешение только офицерам на прибытие в Италию оказалось негативным для массы солдат — на разных уровнях. С одной стороны, это свидетельствовало о незаинтересованности в них со стороны итальянских учреждений, дававших понять, что они рассчитывают на больший патриотический энтузиазм у офицерской элиты, чем у массы солдат-крестьян. Как писал трентинец Гаэтано Баццани, офицер королевской армии, член Итальянской военной миссии в России, о которой еще пойдет речь впереди, масса пленных состояла из «людей, не знавших Италию, пока австрийские власти не обрисовали ее для них. Это были люди скромные, с медленным политическим восприятием»[338]. С другой стороны, отъезд значительного числа офицеров лишил итальянских пленных важных ориентиров, а также основополагающего элемента общения и посредничества с российскими властями. У простого солдата не было возможности представить свои нужды, кроме как через офицеров, единственных, к кому прислушивались в лагерях. Более того, во многих случаях офицеры предоставляли свои финансовые ресурсы для облегчения невыносимых условий содержания рядовых, например, покупая для них лекарства и продукты питания. Лишение таких возможностей еще больше ослабило положение рядовых солдат.

Тщательного отбора, проведенного в России, оказалось недостаточно, чтобы гарантировать освобожденным офицерам бесконфликтное прибытие в Италию. Несмотря на их признанный итальянский характер и готовность быть немедленно зачисленными в королевскую армию, как только они касались «национальной земли», их обычно подвергали тщательному наблюдению. Показателен случай с тремя офицерами, двумя из Триеста и одним из Зары, которые высадились 25 сентября 1915 г. с парохода в Сиракузах после того, как добрались по суше в Салоники с документом, выданным итальянской миссией в Бухаресте. Двое из них были освобождены из русского плена благодаря вмешательству министра по освобожденным землям триестинца Сальваторе Барцилаи, третий — благодаря участию одного флорентийского преподавателя; все они просились зачисления в итальянскую армию. Тем не менее, Комиссия по военнопленным при Военном министерстве распорядилась немедленно интернировать их в замке Урсино в Катании с соблюдением условий обращения как с пленными офицерами[339]. Их протесты и вмешательство правительства привели к быстрому освобождению, но не к их зачислению в армию: военный министр посчитал это неуместным, в том числе в свете общего решения, действительного для всех ирредентистов, согласно которому австрийские офицеры не подлежали призыву[340].

Итальянские власти отмечали готовность со стороны пленных взять снова винтовку, но рассматривали это скорее как лакмусовую бумажку для проверки патриотизма, а не как первый шаг к действительной военной службе. По этому поводу правительство и Верховное командование долгое время занимали запутанную и более или менее сознательно двусмысленную позицию. Что произойдет с пленными по прибытию в Италию? Пойдут ли они в итальянскую армию? Все или только патриоты-добровольцы? И, если их мобилизуют, можно ли их посылать на передовую против прежних соратников? Эти и другие вопросы одержимо задавали италоязычным пленным, но они в течение многих месяцев давали уклончивые и противоречивые ответы.

И всё же собирать сведения было нужно. Можно ли верить, что солдаты, по своей воле или невольно избежавшие ужасов войны, могли с энтузиазмом относиться к перспективе вернуться в окопы и стрелять по вчерашним товарищам? Могут ли они пойти самым радикальным путем против своих соотечественников, против страны, где оставили свои семьи и имущество? Австрийская контрпропаганда сразу же заявила о последствиях такого выбора: для «предателей», захваченных на поле боя, ничего не остается, кроме виселицы и конфискации имущества.

Напрасно пленные обращались к итальянским властям в России за точной информацией. Начиная с июня 1915 г., они направили поток писем консулу в Москве Адельки Гаццурелли, дающих полный спектр позиций тех, кто выбрал Италию или же склонялся к этому, а также социокультурное разнообразие авторов посланий. Четыре трентинца, трое из которых были офицерами, литературным языком объявили себя «истинными итальянцами» и «дезертирами по убеждению», попросив дать им немедленно итальянское подданство, дабы «выполнять свой долг с винтовкой в руке»[341]. Не взяв на себя такого обременительного обязательства и используя совершенно другой лингвистический регистр, фриулец и истриец, заявившие о себе как «желающие итальянского подданства», заявили о своей давней мечте «освободиться от оков австрияков»[342]. Многие в принципе не сомневались в своем выборе, но всё же просили дополнительную информацию, «не желая легкомысленно сделать первые шаги, которые могут навредить»[343]. Один пленный интересовался, будет ли он «в Италии полностью свободен, или же будет зачислен в войско против Австрии, принужденный снова воевать» (чего он не хотел). Автор письма просил некую «гарантию, не желая пожалеть о том, что сделал»[344]. Консул на этом письме поставил три восклицательных знака и пометку «не заслуживает ответа», что недвусмысленно свидетельствует о неодобрении утилитарного тона поставленных вопросов. Но даже и тем, кто более деликатно обратился с вопросом, будет ли зачисление в итальянскую армию обязательным или нет, 22 июня Гаццурелли был вынужден ответить, что окончательное решение по существу еще не принято[345].

В последующие недели у правительства и военных, казалось, возникло общее мнение: использовать этих пленных в качестве боевой силы неуместно. Военный министр первым заявил, что итальянские пленники, переведенные из России в Италию, «не только не должны быть обязаны сражаться против Австро-Венгрии, они даже не должны получать на это разрешение» [346]. Такое решение, думается, было мотивировано скорее желанием избежать возможных казней перебежчиков, при попадании в австрийский плен, чем недоверием к ним. Саландра обратил это в «дело чести»: на просьбу взятого в плен итальянцами младшего лейтенанта итало-австрийского происхождения о зачислении в Королевскую армию, он заявил, что не считает «морально допустимым, чтобы итальянец сражался сначала в одной армии, а потом в другой»[347]. И прежде Военное министерство отклоняло аналогичные заявления как дезертиров, так и пленных офицеров, освобожденных русскими[348].