Гайда был не обычным журналистом, а давним пропагандистом ирредентизма. В 1911 г. его отправили в качестве иностранного корреспондента в Вену, где он особенно заинтересовался судьбой итальянцев в Австрии и борьбой, которую те вели против наступательного славянского элемента. На эту тему он написал накануне войны успешную книгу[374]. Его командировка в Россию была связана не только исключительно с «La Stampa», но также и с ассоциациями адриатических ирредентистов, в частности, с ассоциацией «Pro Dalmazia», искавшей поддержки адриатическим устремлениям Италии[375]. Гайда отправил через «Общество Данте Алигьери» доклад министру Соннино, где рекомендовал проводить больше пропагандистской работы в России в пику сербам и в пользу Рима, военные усилия которого были тут неизвестны и обесцененны[376].

Тесная связь Гайды с влиятельным миром адриатического ирредентизма, его динамичность и профессиональные навыки позволили ему занять официальную должность офицера итальянской пропаганды в России[377]. Неудивительно, что он сразу же увлекся проблемой италоязычных австрийских солдат, живым доказательством прав Рима на приграничные территории. В его очерках эти люди были армией беженцев от хищного орла Габсбургов, теперь только и стремившихся присоединиться к братьям из королевства, дабы сразиться в последней баталии против империи. После своего визита в Кирсанов в феврале 1916 г. он описал их как солдат, которые после более чем года пребывания в плену не носили ничего, кроме лохмотьев своей старой униформы. Среди глубокого снега многие ходили почти босиком, обутые в «небольшие соломенные корзинки». «Забытые пленники, эти несчастные итальянцы из Австрии в последнем изгнании всё еще думают об Италии»[378]. На самом деле очень немногие из них видели воочию Италию, но послание, обошедшее национальную прессу, было ясным: нельзя игнорировать этих братьев в беде, особенно после того, как вступление страны в войну мотивировалось стремлением освободить их и их земли от австрийского владычества.

Описание офицеров становилось еще более патриотичным. Их идентифицировали как действующих лиц национальной студенческой борьбы в Вене и Инсбруке, готовых стать «пламенными гражданами Италии» после войны[379]. Общий образ, выписанный Гайдой, представлял их людьми «чистой итальянской веры», ожидавшими освобождения в атмосфере, полной разочарований. Безоговорочная поддержка италоязычных пленников содержала скрытую критику правительства, его задержек и колебаний, что в других газетах было выражено неожиданно откровенно. В этом смысле интересна полемика в феврале 1916 г. между газетами «II Giornale d’Italia», связанной с Министерством иностранных дел, и «II Messaggero». Первая посвятила достаточно места (на первой странице) пленным ирредентистам со статьей своего корреспондента из России Армандо Дзанетти, который подчеркивал их бедственную ситуацию и объективные трудности, препятствовавшие их переводу в Италию, без критики действий итальянского правительства. Дзанетти завершил свой очерк предложением публичной подписки «в помощь нашим братьям»[380].

Римская газета «II Messaggero» ответила немедленно и резко, упомянув статью Дзанетти и его попытки «оправдать необъяснимые препятствия и невероятные задержки», которые помешали Италии воспользоваться предложением царя, и отвергли предложения о публичной подписке, направленная на облегчение страданий пленных: «Прежде всего необходимы заботливые и быстрые действия правительства»[381]. «II Messaggero» завершила свой выпад яркими цитатами из другого периодического издания «L’Iniziativa», согласно которому моральная и финансовая помощь пленным является обязанностью правительства, сделавшему позорный выбор разрешения на «репатриацию» исключительно для тех, кто может оплатить свое путешествие.

В итоге среди италоязычных пленных возникло представление об итальянском государстве, как об учреждении неэффективном и мало интересующемся их судьбой, — чувство, подобное тому, что испытывали многие их соотечественники, уже попавшие на территорию королевства. Всё это могло в будущем оказать негативное влияние на сложный процесс интеграции «новых провинций» в послевоенной Италии.

Отрицательный имидж государственных институтов сопровождался мифологизацией отдельных личностей, которые были гораздо более заботливы к пленникам. При реконструкции событий, в основном на базе мемуаров, опубликованных после войны и способных влиять на общественное мнение и даже на историографию, создавались «иконы» патриотизма, противопоставляемые неадекватным государственным чиновникам. К вышеупомянутому Гайде прибавлялся Виджилио Чеккато, эмигрант из Трентино скромного происхождения, который разбогател в Москве и мобилизовал итальянскую общину в России на поддержку пленных, раздавая им небольшие суммы денег, помогая в сношениях с учреждениями и часто действуя как переводчик для сотрудников посольства, посещавших лагеря.

Примечательно, что итальянцы не всегда ценили его действия. Находились те, кто обвинял его в том, что он торгаш, интересующийся только собственной прибылью, и в том, что он оставался в России на протяжении десятилетий, но так и не стал итальянцем, отказавшись от австрийского паспорта лишь тогда, когда «его у него отобрали»[382]. Чеккато, в самом деле, поспешил подать заявление на получение итальянского подданства в начале войны между Австро-Венгрией и Россией, чтобы избежать интернирования и экономического разорения[383]. Много говорилось о маркизе Джемме Герриери Гонзага, тоже из Трентино, с русскими корнями[384], вдове итальянского офицера: она выполняла ценную работу по оказанию помощи и налаживанию связей между пленными, семьями и ирредентистскими ассоциациями, а также помогала многим бывшим пленным в поисках работы после переезда в Италию[385]. Вот как Гаэтано Баццани описал работу этого трио: «Вирджинио Гайда, маркиза Гонзага и Чеккато заслуживают похвал за первый луч итальянского солнца, согревший сердца трентинцев и джулианцев, плененных в России; эти трое возродили дремлющую мечту как можно скорее попасть в Италию»[386].