Я начала закипать и ворчала себе под нос:

– Какого черта! Почему музыка так орет? Разговаривать невозможно!

Мои родные не замечали, насколько мне не нравилось происходящее. Я попыталась перекричать музыку:

– Какой кошмар! – заорала я. – Слишком громко!

Они были в шоке от такой реакции и пытались меня успокоить.

– Мам, ну всё же классно, – сказал Витек. – Эти ребята здорово играют.

Витек сам играет на кларнете и гитаре, а еще он в течение года управлял кофейной плантацией на Гавайях и научился там играть на флейте. Мне нравится его слушать – это помогает расслабиться и прогоняет грусть. Но тут джаз бил по ушам, как отбойный молоток, который, казалось, вот-вот проломит мою голову. Мне было физически больно.

Я бросилась вперед и помчалась через весь магазин в поисках администрации. Родные побежали следом. Витек и все остальные пытались меня удержать, но я потребовала позвать директора. Когда она наконец появилась, я заорала:

– Выключите музыку! Слишком громко! У меня болят уши! Выключите!

Она посмотрела сначала на меня, потом на мою семью, но не успела ничего ответить – я развернулась и ринулась к выходу.

Я пронеслась мимо музыкантов. Музыка по-прежнему вызывала физическую боль – каждая нота ножом вонзалась в тело.

Близкие догнали меня на парковке. Как только мы оказались в машине и я закрыла дверцу, мне стало легче. Внутри было намного тише. По дороге домой все молчали. Я быстро успокоилась и даже попыталась пошутить:

– Классную группу они позвали!

Никто не засмеялся.

Я была в постоянном напряжении – тело реагировало на любой раздражитель, и я всем своим существом погружалось в то, что происходило вокруг. Возможно, причина была в стрессе и повышенной тревожности. Но все это, в свою очередь, еще больше усугубляло тревожность и стресс. Хуже того, меня постоянно преследовало смутное чувство, что я не контролирую ни себя, ни мир вокруг. Эта потеря контроля меня ужасно нервировала.

Когда органы чувств оказывались перегружены, я реагировала неадекватно – так же, как люди с травмами головы, аутизмом и другими заболеваниями мозга. Здоровый мозг сортирует информацию, поступающую от органов чувств, и отделяет важное от того, что не стоит внимания. Когда этот фильтр ломается, мозг зависает, как компьютер, который пытается обработать слишком большое количество данных. Он больше не в состоянии определить, что можно игнорировать (например, шум далекой автотрассы или ощущение ветра на лице во время ходьбы), а что действительно важно (сигнал машины, которая может вас сбить). Эта ужасная мешанина из звуков, картинок и запахов может очень раздражать. У многих слишком высокая нагрузка на органы чувств вызывает реакцию, сходную с панической атакой, – как у меня в супермаркете.

Постоянно находясь в возбужденном состоянии, я не могла осознать, что со мной происходит. Ученые до сих пор не до конца понимают, какие именно механизмы управляют чувством тревоги, реакциями на стресс и вниманием. Известно, что они нарушены при некоторых психических отклонениях, например при синдроме дефицита внимания с гиперактивностью (СДВГ) и посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР). Нам также известно, что мозг может успешно управлять нашими действиями в различных ситуациях, связанных со всеми видами стресса, только тогда, когда правильно функционирует обширная нейронная сеть, соединяющая между собой разные области мозга.

Для моего поврежденного мозга даже такой невинный раздражитель, как приятная джазовая музыка, оказался слишком сильным. Я не смогла этого вынести.

Тем же вечером мы с Миреком смотрели кино на большом экране в подвале, который переделали под домашний кинотеатр. Мы уютно устроились на диване, который купили шесть лет назад, когда у меня был рак груди и я проходила курс химиотерапии. Мы лежали так близко, что я чувствовала, как бьется сердце Мирека, как воздух наполняет его легкие, как переплетаются наши тела. Мирек крепко меня обнимал и нежно гладил по руке. В его объятиях я чувствовала себя в безопасности, мне нравилось ощущать на себе его теплые любящие руки. Но в голове крутились какие-то сумбурные мысли, которые нельзя было назвать однозначно неприятными.

Черное и белое – смерть и жизнь – белое и черное – жизнь и смерть – черное – черное – черное.

Мы смотрели документальный фильм «Что случилось, мисс Симон?» – про певицу Нину Симон. Одна картинка сменяла другую… гремела музыка… ее глубокий сильный голос завораживал. Я не могла оторваться, не могла пошевелиться. Я ощущала его всем телом. Ее голос, ее потрясающая личность просочились внутрь меня через глаза, уши и кожу, от переполнявших эмоций все внутри сжалось в комок. Я была как под гипнозом. Меня трясло, моя бедная, измученная болезнью голова не могла вместить в себя все это.

– Слишком громко? – спросил Мирек. – Давай я сделаю потише.

– Нет, пожалуйста, не надо! Мне так нравится!

Черное и белое – белое и черное – черное, черное, черное.

Изображения на экране мелькали, как в черно-белом калейдоскопе, – четкие контуры, повторяющиеся отражения, быстрее, быстрее, быстрее. Мне было трудно следить за сюжетом, но я не могла отвести взгляд от экрана. Симон была великолепна – красивая, сильная и хрупкая одновременно, ее жизнь была страстной, мрачной, трагической. Я вцепилась в Мирека, ища поддержки, и думала о нависшей надо мной смерти.

Черное и белое, черное – черное – черное.

– Можешь нажать на паузу? – попросила я.

Вскочив, я побежала из подвала наверх в свой кабинет двумя этажами выше, выдвинула нижний ящик стола и начала лихорадочно копаться в стопке бумаг.

Вот оно! Нашла!

Мои предварительные распоряжения на случай недееспособности. Нужно было что-то добавить – немедленно, пока не поздно. Не реанимировать. Нужно было сейчас же вписать этот пункт.

Я нашла ручку и стала листать документы. Куда же это добавить? Я едва могла прочитать то, что там написано. «Вот тут, я вставлю это тут», – решила я, но не могла вспомнить, как пишется слово «реанимировать». Рука дрожала, буквы извивались и плясали перед глазами. Это не было похоже ни на английский, ни на польский, ни на какой-либо другой известный мне язык.

Я испугалась, что не смогу зафиксировать то, что мне отчаянно хотелось донести до своих близких: «Не делайте ничего с моим телом, отпустите и не мучьте его. Когда придет время, просто оставьте меня в покое. Не будьте жестокими. Не заставляйте меня жить тогда, когда мое тело уже умрет».

Нацарапав нечто похожее на завещание об отказе от реанимации (ЗОР), я выбежала из кабинета. Мне необходимо было снова оказаться в теплых объятиях Мирека. Все эти годы мы были отличной командой: вместе пережили мой развод и смерть первого мужа, вырастили детей в новой для нас стране, купили и отремонтировали дом, почти не имея на это денег, вместе боролись с моим раком груди. А теперь еще и с этой напастью, которая, возможно, могла стать последним и самым сложным эпизодом нашей жизни.