Необычное сочетание этих товаров ее поразило, ибо, по представлению Эмили, между двумя механизмами не было ничего общего, если не считать того, что и тот и другой имели вращающиеся части круглой формы и оба были предназначены для удовольствия.

Экхака Сапа, или Черный Лось[74], говорил, что для лакота круг — это всё, и всё — это круг. Все живые существа, первоэлементы, внеземные миры (разве Солнце и Луна не круглые?) представляют собой круг. Жизнь человеческая тоже, и птичьи гнезда, и чередующиеся времена года. Круг — это данность, не подлежащая обсуждению, он не прерывается, не делится. Лишь чрезвычайное, неслыханно ужасное событие может его разорвать, сделать существование необъяснимым, абсурдным, породить сомнение и, как следствие, отчаяние. Такое случается редко, хотя порой и случается. Подобное произошло в Вундед-Ни, где на дне лощины народ лакота, расположив типи по окружности, устроил себе стойбище, возле которого неожиданно появились солдаты, тоже образовавшие круг, только наверху, по периметру обступивших котловину холмов, откуда их навесной — круговой — огонь оказался более смертоносным, чем позднее, во время преследования убегавших из лагеря индейцев, стрельба прямой наводкой.

Но Эмили этого не помнила, а если воспоминания и были, то они стерлись. Понятие «круг» у нее было связано с детским хороводом, прогоном лошадей на корде, кругом индейцев, поющих под барабан, и еще инипи, где все рассаживались вокруг очага, горевшего посредине хижины, в дурманящем аромате полыни.

Не успела она встать под козырек магазина велосипедов и граммофонов, как через дорогу перебежал и пристроился с ней рядом рыжеволосый мальчуган. Одетый в просторную, не по размеру, зеленую рубаху, поверх который была накинута холщовая куртка с кожаным воротником и заплатами на локтях — наоборот, слишком узкая, ребенок не мог застегнуть пуговицы на груди, выпуклой и в то же время тощей (о таких говорят: «цыплячья грудь»), подставленной всем ветрам и промокшей насквозь. Ливень, обрушившийся на непокрытую голову мальчика, сотворил ему необычную «прическу»: мокрые и блестящие пряди волос походили на венок, сплетенный из золотых рыбок.

В руках паренек держал десятка полтора экземпляров журнала «Стрэнд мэгэзин». Вытащив один из стопки, он протянул его Эмили и произнес голосом, хриплым от привычки выкрикивать заголовки на улицах:

— Хотите взглянуть на фотографии фей, м’дам?

— Чьи фотографии?

— Фей.

Эмили напрягла память. Слово «феи» ничего для нее не значило. Ни Джейсон, ни учителя в Чиппенхэмском колледже для девочек о феях никогда не говорили. Наверное, было слишком много других, более важных слов, которые ей приходилось запоминать, а это вряд ли пригодилось бы ей в повседневной жизни.

— Не знаю, что это значит, но не думаю, что это уж очень интересно.

— О, что вы, м’дам! Да взгляните хотя бы, я уверен, что вам понравится.

И Саймон, так звали мальчика, потряс перед ее носом вытащенным экземпляром «Стрэнда».

Журнал пах свежей типографской краской, отдавал по́том (мальчуган держал стопку под мышкой), влагой и пивом, а еще луком-пореем, потому что юный разносчик и его стопа журналов побывали в помещении, где хозяйка (возможно, мать мальчика?) чистила и жарила лук для супа.

— Пятнадцать центов за номер, м’дам. Недорого. Решайтесь быстрее, у меня мало осталось — за три дня я продал две сотни.

Мальчишка говорил уверенно. О, она будет тоже ими очарована, этими феями, грациозными, милыми, а уж какая статья сопровождает фотографии — написанная со страстью, завораживающая. Сам Саймон не умел читать, но, когда брал журналы, ему рекомендовали расхваливать на все лады стиль и компетентность автора репортажа — сэра Артура Конан Дойла.

Эмили положила журнал на сиденье велосипеда, открыла его и начала листать.

Фотографии, их оказалось пять, были сделаны в одной йоркширской деревне, где в лощине среди зарослей ежевики, крапивы, подмаренника, мяты полевой, папоротника и водосбора протекал небольшой ручеек.

На первой была запечатлена Фрэнсис, девочка лет десяти, с большими и живыми, как у белки, глазами, хитроватой улыбкой и с цветами в волосах. Перед ней, совсем рядом с ее лицом (стоило дуть посильнее, и они разлетелись бы кто куда), порхало четверо крохотных крылатых созданий.

Это не были ни светлячки, ни стрекозы, ни что-либо подобное: у них были совсем человеческие тельца, конечности (тоненькие ручки и ножки), лица и вполне женственные формы. Но они были совсем маленькие, не больше ладошки Фрэнсис.

Второй особенностью фей, кроме величины, были крылья. Они росли у них на спине, довольно высоко, между лопатками. Прелестные крылышки, окаймленные узором и нарядные, как у бабочек. И хотя снимок не мог передать движения, легко было представить, как они трепещут, быстро-быстро раскрываясь и закрываясь. Порхая перед лицом Фрэнсис, одно из этих созданий играло на каком-то музыкальном инструменте, напоминающем английский рожок упрощенной конструкции. Интересно, насколько тонкий звук мог производить такой гобой?

На трех следующих снимках была изображена Элси — двоюродная сестра Фрэнсис лет шестнадцати. У девушки было красивое лицо, обрамленное длинными темными локонами (возможно, в действительности каштановыми — отпечатки были темными, поскольку фотографировали среди лесной растительности, сквозь которую с трудом пробивались солнечные лучи), падавшими ей на плечи и грудь.

На одном из этих фото Элси любовалась порханием возле самого ее носа такого крылатого создания.

Второй снимок показывал во всей красе фею (так, во всяком случае, называл ее мистер Дойл, автор статьи), чья короткая прическа «под эмансипированную девицу» странно контрастировала с романтическими буклями Элси. Фея стояла на листочке лаврового (или похожего на лавр) дерева и, казалось, собиралась что-то преподнести девушке.

На третьей фотографии Элси, сидя на траве, играла с гномом в остроносых башмачках. За спиной у него тоже трепетали, видимо, расцвеченные крылья. Казалось, гном рассыпался в любезностях перед девушкой или выплясывал средневековую сальтареллу, стараясь не задеть носком башмачка подол ее белого, раскрытого веером на густой траве, платья.

И последний снимок, пятый, демонстрировал только фей, «принимающих солнечные ванны»[75], — кузин там не было вовсе.