— Что ж, мистификация удалась на славу, признаю. Но где доказательства, что девочкам вообще пришлось что-либо делать? По мне, так их роль свелась к тому, чтобы просто появиться на снимках. По чьему-то приказу. Загадочный взгляд, мечтательность — все это мне знакомо. Мне нередко приходилось фотографировать барышень, которые не имели ни малейшего желания сниматься, послушных девочек, которых приодели, причесали, как следует отмыли, только чтобы сфотографировать: стой прямо, чуть склони голову набок; скромность и достоинство — это проходит всегда и во все времена: оближи губы, улыбнись, да не так, загадочно, едва наметь улыбку, подвигай ушами взад-вперед — от этого лицо разглаживается, дыши правильно, глубоко, наполни легкие воздухом, так грудь будет казаться более женственной, и прочее. Эти фотографии, возможно, — результат усилий взрослого человека — или даже нескольких, — достаточно искушенного в фотоискусстве, а также в юных девушках. Почему им не может быть отец Элси, раз «Стрэнд» характеризует его как опытного фотографа, который устроил себе под лестницей лабораторию, где сам и проявляет снимки? Отсюда до фотомонтажа один шаг.

Эмили поставила на стол темно-коричневый купол плам-пудинга, на вершине которого с той же грацией, что и феи из Коттингли, плясали веселые язычки пламени от зажженного бренди.

— Если верить журналу, этот мистер Райт сам сначала сомневался в реальности фей. Вернее, он совсем в нее не верил и считал, что эти маленькие создания нарисованы его дочерью.

«Стрэнд», иными словами, Конан Дойл, писал, что уже в самом раннем детстве Элси малевала фей, домовых и гномиков. Она выводила их где ни попадя, пользуясь пальцем как кисточкой, обмакивая его в чернила, томатный соус, кофе, сливовое варенье, а может, и в собственные экскременты.

Джейсон закрыл глаза. Он сразу представил отхожее место где-то в глубине сада, посреди зарослей овсюга, валерианницы и жгучей крапивы, зеленую дверь с вырезанным ромбом, а внутри, на выбеленных известкой стенах, наивную когорту коричневых, а то и почерневших феерических созданий, «дерьмовых» во всех смыслах слова, похожих на вереницу рабов — все с лицами в профиль, — украшающих египетские гробницы.

— Бедняга доктор Дойл, — сказал Джейсон. — Учтем смягчающие обстоятельства: война и ее последствия отняли у него сына, брата, зятя, шурина и двоих племянников. Смеем ли мы упрекать его в том, что он повсюду стал искать знаки существования мира иного? Кстати, любовь моя, — сказал он, обратившись к Эмили, — верят ли лакота в привидения?

— Они верят в людей, — ответила та. — Верят в Великого Духа, у них даже есть танец, который так и называется: Пляска Духа; вот только этот танец не принес им ничего хорошего. Ты ведь знаешь, раз там был, верно, Джейсон?

Эмили вновь обрела недоверчивый тон, присущий ей в детстве, когда расспрашивала его на своем языке, которого Джейсон не понимал, о множестве разных вещей нового мира, куда он ее вовлек: о паровозах, об огромном городе, общественных банях, о приюте, и особенно о первой ночи, проведенной посреди моря, когда она с ужасом осознала, что вокруг одна вода, да еще дым, пахнувший углем, и железные стены, и где совсем не было травы, листьев, ягод и цветов. Перед ней, насколько хватало глаз, расстилался безбрежный водный простор, где огромные бесформенные глыбы сначала вздымались вверх, затем сталкивались, обрушиваясь друг на друга с громовыми раскатами, и тогда по лицу ее хлестала белая водяная пыль, оставлявшая на губах соленый привкус и от которой жгло глаза, не имевшая ничего общего с той золотисто-коричневой пылью, что при ярком солнечном свете поднималась от бегущих бизонов, — впрочем, здесь и солнца-то не было, оно словно исчезло.

— Это океан, — сказал ей Джейсон, и в голосе его звучала счастливая гордость, будто он представлял ей невиданный, волшебный мир.

Всю ночь, то и дело вздрагивая, Эмили проплакала.

Она и сейчас порой сотрясалась от рыданий, когда вспоминала об этом. Тогда Джейсон привлекал ее к себе и крепко обнимал, передавая ей свое тепло, отчего она разнеживалась, как кошка, прижимаясь к своему спасителю…

А он тем временем продолжил:

— Лет тридцать назад с Дойлом приключилось нечто удивительное. В то время он только что вступил в Общество психических исследований, и ему поручили поехать в Дорсет, чтобы провести наблюдение за домом, принадлежавшим одному очень почтенному полковнику, супруга и дочь которого больше не могли выносить раздававшиеся каждую ночь стоны, рвавшие им душу на части. Вместе с двумя другими членами Общества Дойл провел в доме полковника Элмора несколько ночей. Первые вечера прошли спокойно, и трое мужчин не услышали ни звука. Но вскоре, когда они уже собирались покончить с наблюдением, дом вдруг начал ходить ходуном, сотрясаясь до основания, и все это сопровождалось невообразимым шумом и гвалтом. Речь шла уже не о тоскливых стонах неприкаянной души, от которых страдала семья полковника, а о самом настоящем яростном буйстве всех сил ада. Дойл не сомневался, что если жилище и оправится от этого страшного потрясения, то полностью придет в негодность. Но ничего подобного не случилось: чудовищный кавардак закончился так же внезапно, как и начался. Ящики с разверзнутыми пастями закрылись, портьеры прекратили пляску святого Витта и застыли в прежнем состоянии, прижавшись к оконным рамам, ставни перестали стучать, а стулья — скакать по паркету. Дойл составил отчет для Общества, в котором, как честный человек, которым он остался и по сей день, прямо заявил, что так и не смог определить, действительно ли речь шла об атаке привидений либо то была исключительно талантливая мистификация.

— Сомнение — главное свойство разума, — сказал Леффертс. — Из чего я могу сделать вывод, что он вполне здравомыслящий человек и не относится к одержимым.

— Это так. И Дойл стал ждать дальнейшего развития событий, чтобы занять более четкую позицию. Но когда был обнаружен труп десятилетнего мальчика, убитого и закопанного в дальнем углу сада, он перестал сомневаться: бурные проявления потусторонних сил, так напугавшие его с приятелями, были вызваны духом жертвы преступления, который взывал к живым, дабы они обеспечили ему более достойное погребение, чем яма возле дерева в конце сада. Хотя сады Дорсета — одни из лучших в Англии, и можно только мечтать об обретении вечного покоя под чудесными рододендронами усадьбы Минтерн или в легкой тине одного из прудов Кингстон-Морварда, поместья, где Томас Гарди, который только что отпраздновал свое восьмидесятилетие и чей роман «Джуд Незаметный»[77] Эмили как раз читает…

— Мерзкая книга! — воскликнул Леффертс. — Вспомни: епископ Эксетера велел ее сжечь. Ты не должен позволять жене забивать себе голову подобной ерундой.

Джейсон не шелохнулся (но прищурил глаза, словно собирался улыбнуться) и продолжил:

— …И где он пережил волнующее любовное приключение с замужней женщиной, миссис Джулией Аугустой Мартин — бог мой, ему тогда было всего восемь лет, а ей — целых тридцать!