Одно, и только одно имело для него значение: чтобы он оставался главным и славным героем пьесы. Вновь заулыбавшись, Отон пошел к храму, который служил ему приютом.

* * *

Позже Плавтина с некоторой неловкостью вспоминала о своем приступе гнева. Она могла бы сдержаться и не демонстрировать свое плохое настроение, принять худой мир, который предлагал ей Отон. В конце концов, раз их цели временно совпадают, они снова станут союзниками. На время. До нового поворота судьбы, новой стратегической выгоды. Так делались дела в мире Интеллектов. Чего же она еще хочет?

Но нет. Плавтина разучилась так реагировать. Ее поведение теперь было полно противоречий. Думая об Отоне, она ощущала гнев, обиду на несправедливость. Она осуждала все, чем он был: его жажду доминировать, его амбиции, его переменчивый характер. И в то же время желала, чтобы все обстояло по-другому, и против собственной воли только увеличивала напряженность между ними, общаясь с ним так холодно. Однако эта холодность свидетельствовала лишь о том, что ее ранили, что она почувствовала себя ненужной, презираемой, лишенной своего древнего статуса Интеллекта, и теперь ее рассматривали просто как помеху, фальшивое существо – не автомат, не животное, не смертную, не бессмертную, а невнятную смесь всего вместе, в которой никто ничего не мог понять. А главное – никто и не пытался понять, и прежде всего – Отон.

И все же он был близок с другой Плавтиной, которая, технически говоря, не была ею самой. Ей хотелось, чтобы и у них наступила такая близость. Но она знала, что этот древний союз не имел ничего общего с тем, в чем она нуждалась, чтобы отогнать чувство заброшенности и одиночества, не отпускавшее ее с момента второго рождения. Иными словами, она страдала от того, что не является другой Плавтиной – той, на помощь которой Отон ринулся вопреки всему. И в то же время она ни за что на свете не поменялась бы местами со своей создательницей.

Она завозилась в неудобном кресле, немного узком для нее. Когда Корабль перешел в режим невидимости, иллюминаторы в шаттле потемнели. Ни одного луча света не вырывалось из кабины, поэтому смотреть было не на что. Никто в этом мире без людей не подумал о том, как развлечь пассажиров во время долгих рейсов. Она скучала, размышляла, скучала еще пуще и перебирала в голове мрачные мысли. Потом осмотрелась вокруг. В подобии кармана на спинке кресла впереди она нашла техническое руководство. В нем по-гречески объяснялось для людопсов все, что нужно знать о безопасности шаттла. К тому же тут все пропахло псиной. Плавтина приподняла голову и заметила Фемистокла, сидевшего за несколько пустых рядов от нее. Она улыбнулась ему, но тот ответил сумрачным взглядом. С тех пор, как она передала ему сообщение Фотиды, Фемистоклу было неловко в ее присутствии. Судя по всему, выражение эмоций не было сильной стороной взрослых людопсов мужского пола – печально, если вспомнить о естественной радости, которая чувствовалась в поведении щенков. Этой чертой Аттик пренебрег, торопясь вырастить из них бойцов.

Любопытно, что Фемистокл вызвался добровольцем, чтобы сопровождать их на старой красной планете. Этому решению наверняка способствовало то, что полемарх не мог вернуться к себе на остров. И все же его присутствие было предпочтительнее мучительного тет-а-тет с Отоном. Она с радостью приняла решение проконсула устроиться на носу шаттла, в кабине пилота вместе с Аристидом – покрытым шрамами молчаливым воином, которого Эврибиад назначил вести корабль – и, возможно, присматривать за ней.

Она правильно поступила, на время покинув корабль. Фотида злилась на нее, потому что Плавтина победила в их споре, и Корабль было решено направить к изначальной системе. Несмотря на то, что Эврибиад ее поддержал – а может, именно поэтому. Динамика отношений в паре завораживала. Эти вопросы никогда не занимали ее, пока она находилась в синтетическом теле, данном ей в прошлой жизни. Теперь все это ее волновало. Что же изменилось? Теоретически ее мыслительные процессы оставались теми же самыми.

Но нужно было признать очевидное: воплотившись, она изменилась. Или, скорее, то, что прежде не имело никакого значения, принимало его теперь, когда она обрела биологическое тело. Вот пример: она всегда была личностью женского пола. Бесполые автоматы считались редкостью с первых поколений. Даже Ахинуса все считали мужчиной. Но прежде это не считалось. А теперь? Каким-то образом она чувствовала, что принадлежит к одной половине чего-то неизведанного, а не ко второй. И однако этого неизведанного не существовало вовсе, что ставило Плавтину в неудобное положение. Какая разница – быть женщиной, мужчиной или бесполым существом? Меняло ли это неуловимым образом моральные принципы и восприятие истины? Она невольно взглянула на кабину, где Отон говорил с двумя своими лейтенантами.

Размышления приводили к неоспоримой мысли, что воплощение в женском теле окрашивает в определенные тона ее отношение к миру, которое было бы другим, возродись она мужчиной. В любом случае гендер означал нечто неясное, чего не было у Плавтины-автомата. Ожившие органы чувств, желание. Оно шло не из упорядоченного, эффективного разума, который Плавтина унаследовала от прошлого. Потому она и завидовала отношениям, которые ее создательница, прежняя Плавтина, выстроила с Отоном, – пусть и знала, что ей самой такая ноэтическая близость не даст удовлетворения. Она была обречена существовать так и далее, погрязнув в противоречивой неопределенности.

Металлические шторы на иллюминаторах неслышно скользнули вверх. Через стекло пролился яркий свет изначальной звезды, прогоняя сумерки, и лампы в кабине побледнели. Плавтину пробрала дрожь, прогоняя размышления, не дававшие покоя.

Но она же принесла и более мрачные плоды. Согласно легенде, здесь Тит, бог-император, принял решение отказаться от своей человечности и любви к Беренике, чтобы увековечить себя в форме ноэма – единственного, который когда-либо был записан на сложную анархичную структуру разума, рожденного из плоти. Здесь же он подверг пыткам, а затем приговорил к смерти тысячу своих противников, выходцев из его собственной секты, вставших на сторону его несчастной любимой, и их алая кровь текла по камням, покрытым пятнами из-за медленного окисления железосодержащих силикатов.

Кабина завибрировала – сперва слабо, потом все сильнее: шаттл погрузился в тропосферу в сорока пяти километрах от земли. Аппарат сбросил акулью личину. Его узкие плавники развернулись, превращаясь в дельтовидное крыло, которое начало краснеть, раскалившись от контакта с углекислым газом. Дуга горизонта уплощалась, и все четче вырисовывался пересеченный рельеф, состоящий только и единственно из камня. Снова поворот, снова снижение скорости, а за ним – тошнотворный рывок, когда вместо главных реакторов заработал вертикальный двигатель. Шаттл был создан прежде всего для космоса, и из-за его формы лететь на нем в атмосфере было неудобно, даже в давлении на высоте более двадцати километров.

Потом спуск над кальдерой гигантского вулкана превратился в длинную череду коротких рывков вниз и заносов вбок из-за завихрений при соприкосновении разных зон давления – так что, когда они подлетели так близко к земле, что могли бы пересчитать на ней камни, у Плавтины крутило желудок. Фемистоклу, казалось, тоже было точно не по себе, и эта злорадная мыслишка ее утешила. Наконец последний скачок, подозрительно напоминавший падение, и они приземлились в глубине грабена[16] – ледяной высохшей впадины, погруженной в вечную тень от вершины кратера.