Нам нужна была помощь с этим исследованием. Мэри поднялась в наше здание и попросила у Джеймса Гросса, одного из ведущих национальных исследователей в области психологии и физиологии человеческих эмоций, разрешения присоединиться к проекту. Он очень занятой человек, но он любезно согласился. Наша маленькая команда начала действовать, обращаясь к основному вопросу: случайные ситуационные сигналы, которые могут говорить об угрозе личной идентификации, но которые полностью случайны в обстановке – способны ли влиять на людей физиологически? К этому вопросу мы добавили еще один: делают ли эти сигналы людей более бдительными в окружающей среде, заставляют ли они их больше ожидать неприятностей? Мы могли проверить их бдительность в обстановке, тестируя их память на случайные особенности – например, количество женщин и мужчин там, где они сидели, где была дверь, и так далее. Чем более бдительными они были, тем больше таких особенностей они должны помнить.

Мы привели мужчин и женщин, специализирующихся в математике и естественных науках в Стэнфорде, в лабораторию по одному. Нашей заявленной для них целью было попросить их оценить видео, которое рекламировало математическую, научную и техническую лидерскую конференцию (МНТ) в Стэнфорде следующим летом. Мы объяснили, что мы также были заинтересованы в их физиологических реакциях на видео, и спросили их разрешения прикрепить физиологические сенсоры к их запястьям на время просмотра. На видео представлены фотографии, якобы сделанные на предыдущей летней конференции. Некоторые участники увидели «сбалансированное видео», в котором каждая фотография содержала изображения мужчины и женщины. Другие увидели «несбалансированное видео», в котором каждое фото включало в себя трех мужчин на каждую женщину, сигнал, который, по нашему мнению, мог вызвать угрозу идентичности у женщин-зрителей. После показа видео мы с помощью анкеты проверили память всех участников на случайные черты, содержавшиеся на видео и черты экспериментальной комнаты в конце эксперимента.

Что случилось? Почти ничего не изменилось для мужчин, специализирующихся в математике и науке. Их физиологические реакции не были затронуты соотношением полов на видео. Они были спокойны в течение всего времени. Их память на случайные черты видео и окружения была одинаково плоха. Совсем иначе было для женщин, специализирующихся в математике и естественных науках, которые смотрели видео «три к одному». По сравнению с женщинами, которые смотрели видео «один к одному», и с мужчинами, у этих женщин была отмечена повышенная частота сердечных сокращений, кровяное давление и потоотделение, и они помнили больше случайных особенностей как на видео, так и в экспериментальной комнате. Они были возбуждены и уделили больше внимания, предположительно, выискивая сигналы идентификации в «лидерской конференции». Простое увеличение доли мужчин среди женщин достаточно сильно влияло на их физиологические реакции, их бдительность в окружении и, в конечном счете, их память.

Сандра Дэй О’Коннор и Рут Бейдер Гинзбург, возможно, не понимали этого, но во время своих одиночных периодов в Верховном Суде, они несли дополнительную физиологическую нагрузку, невидимую стоимость их дополнительной бдительности, которую им приходилось чувствовать. Мэри и я обнаружили, что вызвать подобную реакцию достаточно легко. Она происходит при самых обычных обстоятельствах. Разница между видео «три к одному» и «один к одному», если вы не женщина в этой экспериментальной ситуации, вряд ли заметна. Тем не менее, видео «три к одному» было достаточно, чтобы ускорить пульс, повысить кровяное давление и увеличить стресс женщин-участниц, а также заставить их рассматривать видео и экспериментальную комнату в поисках подсказок о вещах, с которыми им, возможно, придется иметь дело как женщинам из мире математики, науки и техники.

Мы с Мэри проводили другие подобные эксперименты. Они также показали силу случайных привычных сигналов и то, как они способны вызывать угрозу идентичности. И они показали, что сигналы делали это, заставляя людей беспокоиться о плохих вещах, с которыми они могут иметь дело в ситуации на основании того, кто они есть. Что важно, эти эксперименты воспроизвели обнадеживающее нас открытие, которое Валери и я делали ранее: сигналы, которые демонстрировали безопасность идентичности, часто подавляли угрозу идентичности участников, даже когда другие сигналы в обстановке все еще представляли ее.

Мы начали исследование (Валери, Мэри и я) в поисках того, от чего зависит сила угрозы идентичности. Я думаю, мы нашли ответ. Это сигналы и особенности обстановки демонстрируют плохие личные идентификации. Чем больше таких сигналов, тем хуже угрозы они предвещают. Тем больше шансов у угроз, чем больше мы чувствуем угрозу своей идентичности. Речи Сандры Дей О’Коннор в первые дни работы в Верховном Суде были наполнены сигналами – не ненависть, не явное предубеждение со стороны коллег, а просто обычные черты суда и его контекста, которые демонстрировали идентификации, основанные на ее поле – от малочисленности женских туалетов до стереотипных вопросов от репортеров.[18]

Итак, у нас был рабочий ответ, который мне нравился потому, что было ясно: сигналы и идентификации, по крайней мере на некоторое время, вы можете изменить. Вы можете взяться за них, и вы можете формировать то, что люди думают об этих сигналах. Если угроза идентичности коренится во внутренней психологической особенности, некой уязвимости, тогда ее будет труднее излечить. Хватит ли для этого лекарей? Но окружающая среда (по крайней мере на некоторое время) может измениться. И степень, в которой она воспринимается как угрожающая, также может измениться. Мне понравился ответ, который мы получили. Он предложил понимание того, как угроза идентичности и ее пагубные последствия в важных местах, возможно, сократятся. Ответ дал нам подсказку, как подумать о лекарстве. Он поставил акцент на окружении – его значимых особенностях и договоренностях, его «неудобствах», как Берт Уильямс постановил, и на том, как они воспринимаются.

С этим пониманием я чувствовал, что у нас есть что-то, что может улучшить опыт интеграции идентичности в реальных условиях. Я надеялся, что это так потому, что в этот раз мы бросили сами себе этот вызов.

Осенью 1967 года я поступил в аспирантуру по социальной психологии в университете штата Огайо в Коламбусе. Первое, что нужно сказать об аспирантуре – или медицинском университете или юридической школе, если уж на то пошло – так это то, что практически никто не начинает учиться без некоторого чувства робости. Вы – новичок в сложном, оценочном мире, в котором вы хотите преуспеть. Вы считываете доступные подсказки в поисках доказательства, что вы на своем месте. Все так делают. Но быть единственным черным студентом по моей программе и одним из двух чернокожих на факультете психологии, где учится более ста аспирантов, в эпоху, когда расовая интеграция была еще в новинку для высшего образования, было удивительно. В общем, я испытывал дополнительное беспокойство.