Ростом он был не выше брата; светло-каштановые волосы были большею частию коротко острижены; под высоким лбом и редкими бровями скрывались небольшие, довольно глубоко лежащие серые глаза; щёки были бледные, с веснушками, цвет лица болезненный, землистый; губы толстоватые. Он был далеко живее, подвижнее, горячее степенного своего брата, который при совместном жительстве нередко его удерживал от неосторожных поступков, слов и вредных знакомств; он любил поэзию страстно, но писал только прозою, потому что на обработку рифмы не хватало у него терпения; хватаясь за какой-нибудь предмет, постепенно им одушевляясь, он, казалось, весь кипел; мысли в его голове родились подобно брызгам в водовороте; в это время он доходил до какого-то исступления, природная прекрасная его декламация выходила из границ артистического самообладания; сиплый от природы голос его делался крикливым, пена собиралась у рта, он жестикулировал, кричал, плевал около себя. <…>

Скажу несколько слов об обыкновенном ежедневном препровождении времени Фёдора Михайловича. Не имея никаких знакомств в семейных домах, навещая своих бывших товарищей весьма редко, он почти всё время, свободное от службы, проводил дома. Служба ограничивалась ежедневным (кроме праздников) хождением в Инженерный замок, где он с 9 часов утра до 2-х часов пополудни занимался при Главном инженерном управлении. После обеда он отдыхал, изредка принимал знакомых, а затем вечер и большую часть ночи посвящал любимому занятию литературой. Какую ему принесет выгоду это занятие, о том он мало думал. “Ведь дошёл же Пушкин до того, что ему за каждую строчку стихов платили по червонцу, ведь платили же Гоголю, — авось и мне заплатят что-нибудь!” — так выражался он часто. <…> Во время безденежья (т. е. всего чаще) он сам сочинял, и письменный стол его был всегда завален мелко, но чётко исписанными цельными или изорванными листами бумаги. Как жаль, что он в хранении своих листков не соблюдал порядка и аккуратности своего старшего брата!..» [Д. в восп., т. 1, с. 176, 181]

Именно Ризенкампф свидетельствовал, что Достоевский начинал своё творчество с драматургии, читал в кругу друзей отрывки из своих пьес «Мария Стюарт» и «Борис Годунов». С 1845 г. Ризенкампф служил в Сибири, где в 1851 г. виделся в Омске с арестантами Достоевским и С. Ф. Дуровым. В упомянутом письме 1881 г. к младшему брату писателя, А. М. Достоевскому, он уверял, что писатель на каторге подвергся телесному наказанию (что является спорным) и после этого заболел эпилепсией. С 1875 г. и до конца жизни Ризенкампф жил в Пятигорске.

После смерти Достоевского первая тетрадь «Записей» Ризенкампфа, которые он вёл на протяжении жизни, была использована О. Ф. Миллером в «материалах для жизнеописания Ф. М. Достоевского». Судьба второй тетради, которую Ризенкампф также намеревался выслать Миллеру из Пятигорска, неизвестна.

Родевич Михаил Васильевич

(1838–1919)

Сын священника, учился в духовной академии и университете, преподаватель русской словесности, публицист, литератор. С августа 1862 г. сотрудничал во «Времени». В 1863 г. подготавливал Пашу Исаева в гимназию, и Достоевский на время поездки за границу поселил пасынка вместе с Родевичем. Достоевский писал Павлу из Рима 18 /30/ сентября 1863 г.: «Надеюсь, впрочем, на твоё доброе сердце и на Михаила Васильевича, житьё с которым, верно, принесёт тебе хоть какую-нибудь пользу…» Имя Родевича упоминается и в других письмах писателя той поры.

Однако ж вскоре произошёл разрыв между Родевичем и Достоевским, свидетельством чему остались письмо Родевича к Исаеву 1864 г. с чрезвычайно грубыми выпадами по адресу его отчима-писателя и два черновика письма Достоевского к Родевичу тоже без указания точной даты, по которым можно судить о накале конфликта: «Паша, по неопытности, показал мне Ваше письмо к нему, основываясь на том, что Вы просили его передать мне это письмо. Он был в негодовании, потому что Вы, вообще, оставили в нём неприятное впечатление. Вот почему я и стараюсь, чтобы всё, совершенно всё, было между Вами и им покончено, потому что сам боюсь этих напоминаний вследствие пагубного влияния, которое Вы на него имели как учитель и воспитатель.

Отношения наши зашли слишком далеко. Я не могу унизить себя до таких грубых писем в препинаниях с Вами и потому, чтоб покончить раз навсегда, предпочитаю высказать Вам всё — всё, что до сих пор деликатность не давала мне Вам высказать, несмотря на то, что я имел на это полное право.

Уезжая за границу прошлого года, я сделал чрезвычайную ошибку, доверив Вам Пашу. Вы наняли с ним общую квартиру, обязались его учить и — так как я оставил его при Вас — руководить его и как воспитатель. Письмо, написанное мне Вами за границу о Паше, утвердило меня в мыслях, что Вы вполне и добросовестно взяли на себя должность воспитателя. Притом, при прощании, Вы мне обещали многое лично. Я читал Ваши статьи о разных гуманных предметах и виноват был только в том, что поверил в дело, тогда как это всё были только слова в гуманном мундире новейших времен. Возвратясь, я узнал, что Вы вели себя не как воспитатель, не как наставник, а беспорядочно и в отношении к своему ученику — безнравственно. Денег моих пошло на Вас куча; возвратясь сюда, я заплатил многое ещё, за вычетом, разумеется, у Вас из уроков.

Но Вы скоро и весьма беспорядочно истратили прежде выданные мною Вам деньги. Имею право так говорить, потому что Вы отсылали Вашего воспитанника обедать к его тётке, не выдавали ему много раз денег (что всё записано и письма Ваши целы); заставляли мальчика смотреть весь этот беспорядок, и в молодую душу его поселяли цинизм и хаос. Вы посылали его закладывать по лавкам свои часы, чтоб добыть денег, стыдясь, вероятно, идти закладывать сами, и это учитель воспитанника! Вы посылали его с Вашими статьями по разным редакциям, выставляя моему сыну (обеспеченному мною вполне), что если он добудет денег из редакций, то тогда может взять себе на обед. Я Вам не для того вверил 15-летнего мальчика, чтоб он шлялся по редакциям. Хаос воспитательный доходил до nec plus ultra [лат. крайности]. Подробностей тысячи; вот, например, некоторые: Вы стали носить мои рубашки; из-за этого завёлся спор; он не давал Вам моего белья — и начал запирать свой ящик, — спор, согласитесь сами, унизительный для учителя и воспитателя и обнаруживающий в Вас большую нетвердость совести и распущенность. <…> Я действительно очень желаю, чтоб с Вами покончить совсем, и потому предуведомляю Вас, что если, несмотря на это письмо мое, Вы будете ещё продолжать обращаться ко мне или к моему пасынку, то я предам наконец гласности Ваше письмо и мой ответ (с которого