– Куда же все-таки пошли они? – допытывалась Степанида. – По направлению по какому?

– Направлению?

Фрол был человек угрюмый, но обстоятельный; подумав, он ответил: – От конюшни какая может быть еще направления? Не иначе на пруд подались, пиявков глядеть.

Так была найдена первая нить: на конюшне был, кататься не поехал, но если даже пошел оттуда в пиявочник, то что же делает он там так поздно?

Вспомнили, что на место Тимофея с килой отряжен был в пиявочник Гараська. Кто-то сказал, что Гараська сидит у своих, доедает обеденные блины.

Вислогубый, вихрастый парень, не очень удавшийся своим родителям: коровнице Матрене и караульщику Трифону, ходившему по ночам с колотушкой, – совсем не успел еще проникнуться важностью своей новой должности. Он даже дерзил Степаниде, когда она его спросила, топил ли он там печку и почему ушел оттуда рано.

– А что же я, по-твоему, ночевать там обязан с пьявками с эстими? Пьявки они пьявки и есть, и черт их не возьмет! Печку в обед затопил да пошел домой – что мне там еще прикажешь делать?

Толстая верхняя губа безнадежно закрывала ему рот, поэтому он бубнил иногда совсем неразборчиво, а вихры падали ему на глаза, придавая диковатый вид.

– Посгоди, посгоди, вот придет барин! – пригрозила Степанида, но Гараське почему-то вздумалось ответить ей загадочными словами:

– Хорошо как придет, а может, и приедет!

Буркнул что-то такое: первое, что пришло в голову, чтобы только половчее ответить этой толстухе, которой тоже понадобилось болеть о барских пиявках, – но Степаниде почудился в этих вздорных словах какой-то озорной намек, и она всполошилась вдруг, послала за конторщиком, за бурмистром…

Было уже часов восемь вечера, когда, взяв фонарь, отправились искать Василия Матвеевича: бурмистр Аким Маркелыч, старик за шестьдесят, однако крепкий еще, хозяйственный; конторщик Петя, лет двадцати, балалаечник и обладатель печатного письмовника и «соломона» для отгадывания каких угодно снов; караульщик Трифон, заросший дремучим волоком, и Гараська.

– По сторонам поглядывай, братцы, – командовал Петя, – может случиться – лежит вдруг где в снегу от парализации.

– От чегой-то, говоришь, лежит? – испуганно тянулся к нему ухом из-под заячьего капелюха бурмистр.

– Парализма такая бывает у старых людей: идет-идет, все ничего, а вдруг ка-ак хватит поперек шеи – он и лег!

– Ну-у, болтаешь зря!..

– Вот тебе и «болтаешь»! Спроси-ка у кого хочешь, тебе скажут, – из образованных только.

– Бывает, конечное дело, пропадет человек враз, ну да ведь это с тушными случается, а наш барин – он из себя не особо жирен!

Говорить-то говорил, а все-таки поглядывал впереди себя на сугробы, то желтые, то синие от свечки в фонаре с запыленными стеклами, и боязливее становился с каждым шагом бурмистр.

Пришли, наконец, к пиявочнику. Когда же открыли дверь и осветили фонарем внутренность избы, то отшатнулись в испуге.

– Свят, свят, свят! – забормотал Аким Маркелыч, снимая шапку, крестясь и пятясь.

Фонарь был в руках у конторщика, однако и щеголявший своей образованностью конторщик, к тому же требовавший от других, чтобы шарили глазами по сугробам, не осилил того ужаса, который охватил его при виде торчавших из воды ног Василия Матвеевича в завороченных брюках и белесых высоких валяных ботиках; он поставил фонарь на пол, а сам юркнул в дверь.

Когда ослабел несколько первый испуг, все четверо впились неотрывно глазами в то странное и страшное, что всего только два-три часа назад было их барином и могло их продать или приказать высечь, а теперь так непостижимо застряло головою вниз в черной и ледяной на вид, да уже и покрывшейся тонким ледком воде.

– Что же теперь делать-то, господи! – истошным голосом завопил вдруг Трифон.

– Что делать! Вытащить яво, и все! – отозвался ему Гараська.

– Правов не имеем! «Вытащить»! – прикрикнул на него бурмистр.

– Каки-таки тут права?

– Такие, обнаковенные… Может, барин сам поскользнулся, упал торчмя, а может, тут умысел злой, – объяснил конторщик.

– Про-пал ты теперь, Гараська! – непосредственно выкрикнул сквозь свой дремучий голос Трифон, но Гараська не понял отца:

– Как ето так пропал? С чего ето пропал?

– Э-эх, дура! – только махнул на него рукой отец.

– Вынимать сами не смеем: может, на нем там следы насильствия, – глядя на бурмистра, деловито сказал Петя.

– А я-то что говорю? То же само и я: правов не имеем!

В это время подошли с другим фонарем Степанида и кучер Фрол.

– Что-о? Никак, и вправду здесь! Ах, батюшки!

– Народ стоит чегой-то…

– Утопши! – шепнул Степаниде, обернувшись, Трифон.

– У-топ-ши? – так же тихо повторил Фрол.

Страшное слово это, да еще сказанное шепотом, едва не свалило с ног Степаниду: она сложила руки на животе и заголосила сразу, глухо и жутко, не посмотрев даже туда, в этот черный четырехугольник воды посредине дощатого помоста.

Но кучер Фрол, этот деревенский секач, который привык хлестать одинаково бесстрастно и лошадей и людей, но к людям относился вообще пренебрежительней и недоверчивей, чем к лошадям на своей конюшне, не захотел поверить тому, что его барин будто бы сам «утопши». Он отстранил впереди стоявших Трифона, конторщика и бурмистра, поднял принесенный им фонарь над головой, оглядел потолок и стены избы, потом провел фонарем над самым полом, стараясь рассмотреть следы на досках, и, наконец, вытянул руку с фонарем, насколько мог, над водою, пытливо вглядываясь в самую глубь.

Все это делал он молча, но с такой внушительной необходимостью, что все остальные, также молча и затаив дыхание, выжидающе смотрели в его густую бурую бороду, над которой свисал основательных размеров сизый нос; глаз же его под лохматой бараньей шапкой не было видно.

– Ну что? Как ты об этом полагаешь, Фрол? – негромко спросил бурмистр, когда он как будто окончил уже весь свой осмотр и стал неподвижно, сумрачно глядя в завороченные барские брюки и белесые ботики с застывшим на их подошвах снегом.

– Тут полагать только чего можно? – не отрывая взгляда от брюк и ботиков, расстановисто проговорил Фрол. – Тут полагать можно только-ча одно-единственно: утопили барина, вот что!

– Утопили?

– Я тоже так огадывал: насильствие! – торжествующе поглядел на бурмистра Петя.

– Слышь, утопили барина! – свирепо обернулся к Гараське Трифон.

Гараська только чмыхнул на это носом: не один ли, дескать, черт, – утопили его или он сам утоп? Но Степаниду слово «утопили» испугало еще больше, чем «утопши», и она завопила еще утробнее.

II

К телу владельца Хлапонинки, непостижимо очутившемуся в воде своего пиявочника валяными ботиками кверху, приставлен был караульным Трифон, а Фрол на паре в дышле повез к становому конторщика Петю, как наиболее способного говорить с начальством.

Становая квартира была недалеко от Хлапонинки: в пятнадцати всего верстах, – однако никто из