команды побоялись не исполнить. Даже и эти, в аллее сада и около ворот усадьбы, попятились, хотя язык обращен был и не к ним: научившийся предупреждать желания начальства, бурмистр махал в их сторону руками.

Когда значительно осадила прихлынувшая деревня, пристав скомандовал бурмистру:

– Старосту и сотского ко мне!

Аким Маркелыч трусцой побежал к отхлынувшей толпе, в которой заметил он старосту…

Собрав около себя все деревенское начальство и еще раз крикнув толпе, чтобы осадила подальше, чтобы совсем очистила усадьбу, пристав с портфелем в руке двинулся, наконец, к пиявочнику.

– Ваше благородие, а ваше благородие! – кинулась вдруг догонять его, крича, стоявшая до того на крыльце Степанида. – Полотенцев пару дать, может, нести-то барина?

– Полотенцев? – недовольно переспросил пристав, остановясь. – Чего же ты стояла с ними, не понимаю? Давай духом!

– Да я их еще с вечера приготовила, да все как-то боязно было сказать…

Ушла поспешно в дом Степанида и тут же вернулась с двумя полотенцами, длинными, серыми, небеленого сельского холста.

У бурмистра была суковатая толстая палка крепкого дерева – дикой груши, чтобы разбить ею лед около тела, конторщик нес полотенца, так что теперь уже было предусмотрено все.

Раза два сменявшийся в ночь, Трифон стоял теперь снова на своем посту и потопывал зазябшими ногами, но, завидев высокого пристава в его щегольской николаевке, приосанился, и, когда он был шагах в двадцати, стащил заклякшими руками с лысоватой головы шапчонку, стал навытяжку, подняв косяком левое плечо, и оглупил глаза.

Увидев торчавшие из застывшей воды очень знакомые белые валяные ботики и завороченные синие шерстяные брюки, причем сквозь чистый, не запорошенный снегом ледок ясно было видно и все тело Хлапонина, казавшееся переломленным у самой поверхности воды и затылком упершееся в неглубокое иловатое дно, пристав скорбно покачал головой сперва справа налево, потом сзади наперед, потом снова справа налево, провел пальцами по глазам и сказал философски:

– Вот она, жизнь наша!.. Эх, Василий Матвеич, Василий Матвеич, где смерть застигла!

Потом оглядел пол, стены, заглянул в печку, но, ничего не найдя, медленно раскрыл портфель, достал карандаш и бумагу, отмерил шагами расстояние от двери до упершихся в пол ботиков и принялся писать протокол.

– Злоумышленников было не меньше, как двое! – сказал он, окончив писать, обращаясь к Акиму и глядя на него строго.

– Слушаю-с, – почтительно отозвался на это Аким.

– Теперь можно вынимать тело! Только осторожно, смотри!

Ледок отбили палкой, взялись за ноги – тело показалось очень легким, когда его вытаскивали… Много пиявок набралось за воротник; их обобрали и бросили снова в воду.

– Эх, Василий Матвеич, друг, говорил я тебе, что пиявки эти тебя погубят! – не удержался, чтобы не посетовать на покойника, пристав, вглядываясь бесстрастно в его искаженное несколько, хотя не очень изменившееся, посиневшее лицо.

Пока лежало тело на помосте, пристав добавил несколько строк к своему протоколу, остальные же в это время только усердно глядели на труп своего барина.

Когда на припасенных Степанидой полотенцах, как гроб, несли четверо тело помещика к дому, толпа деревенских прихлынула снова, и от нее отделился другой сотский, с медяшкой поверх зипуна.

Хотя, направляясь прямо к приставу, нес он свою шапку в руках, но вид у него был явно должностной.

Пристав крикнул было на него:

– Тебе чего?

Он не остановился, а подошел ближе и, наперед зная, что скажет нечто идущее к делу, за что не обругает его начальство дураком, сказал, не сбиваясь в словах:

– Господин пристав! Не оказывается в наличии дома ополченец у нас один!

– Ополченец сбежал? Что? – крикнул пристав.

– Не оказывается в наличии, – своими словами повторил сотский, похожий видом на дьячка в праздник перед обедней.

– Ага! Не оказывается? Хорошо-с!.. А домашние его все дома?

– Домашние дома-с.

– Поди приведи мне его жену!.. Староста! Ты отчего мне не доложил об этом?

– Не знал-с, ваше…

– Смот-ри! – погрозил ему пальцем пристав.

Тело между тем подносили к дому, и на крыльце, спустив на глаза теплую клетчатую шаль, голосила, прикачивая головой, Степанида.

III

Никогда у людей не бывает так много хлопот и забот о каком-нибудь человеке, как после его смерти, особенно если смерть эта совершенно неожиданна или необычна.

Смерть помещика Хлапонина была и неожиданной и необычайной в то же время, поэтому деревня почти совершенно опустела: люди столпились здесь, в усадьбе, – и сотскому не нужно было далеко ходить за женой Терентия Лукерьей: она была тоже здесь, с сынишкой Фанаской.

Ночь она провела в поисках мужа и в думах о нем: не зашел ли к кому на деревне, не свалился ли где пьяный в сугроб, не занесло ли его снегом… Только к утру, когда поднялась суматоха на деревне, стала смутно догадываться она, не бежал ли ее Терентий от ополченства.

Деревня рано ложилась спать, рано и вставала; в это же утро она поднялась задолго до рассвета, чтобы валом повалить в усадьбу, на зрелище, которое одного только Тимофея с килой расшевелить не могло бы: он валялся в избе мертвецки пьяный.

О нем спрашивал Лукерью пристав: не уходил ли из деревни с гулянки в усадьбу вечером, – но она ответила деловито и даже, пожалуй, с презрением:

– Как к вечеру насосался винища, что уж мочи не было на него и глядеть, да уполз под лавку дрыхнуть, так и сейчас там дрыхнет.

– А твой муж куда девался? – грозно спрашивал пристав.

– Кто ж его знает, – разводила руками Лукерья. – Думка такая у меня, не подался ли в Сажное, в село, должишко с человека там одного получить.

– В Сажно́е? Какой должишко?

– Да стригуна онадысь он продал там одному – Чуванову Прокофью, а денег тот только задатку дал, а стригун – от барского жеребца приплод, он, люди так огадывают, вполне стоющий.

– Ну какие он там за стригуна деньги получить может! Что ты мне со стригуном!

– Да ведь какие бы ни нашлись деньги, они все нужные, – кротко сказала Лукерья, а пристав закричал вдруг:

– Говорил он тебе, что барина убить хочет?

– И-и, что это ты, батюшка! – закрестилась испуганно и попятилась Лукерья. – Как это можно, чтобы он барина порешить хотел!

– Куда делся муж, отвечай толком, не балабонь языком!

– Да не иначе как опять же в Сажном он теперя, господин пристав…

Сажное было большое село верстах в десяти от Хлапонинки. В то, что Терентий пошел не куда-нибудь, а именно туда, за должишком к Прокофию Чуванову, Лукерья поверила вдруг только тогда, когда сотский повел ее к приставу, поверила только от страха перед грозным начальством, но зато поверила крепко.

– Хотите если, туда спосылайте за ним, а то