так и сам он кабы вот сейчас не возвертался, потому что ж ему там делать окромя? Дела его все здеся, а ничуть же не в Сажном его дела…
Лукерья смотрела на пристава заплаканными красными от бессонной ночи и слез глазами, стараясь высмотреть хоть какое-нибудь подтверждение своей догадке, но пристав кричал угрожающе:

– Дело его здесь, баба, здесь! За эти дела его и ты, мерзавка, ответишь, погоди, дай срок! Же-сто-ко ответишь, подлюга!

Совершенно перепуганная этими криками, Лукерья дальше не только скорыми бабьими слезами, но и божбой и всякими клятвами подкрепляла свои ответы на вопросы пристава. По ее словам, муж не имел привычки говорить ей, куда и зачем уходит, так что она отвыкла даже его об этом и спрашивать. Целый день он гулял, как полагается сдаточным, и орал песни; что он уйти куда-нибудь может, ей и невдомек было: хвостом за ним она не ходила – много дел у всякой бабы по домашности, а когда хватилась его, темно уж тогда было – «люди светло начали вздувать», – никто ей и сказать не мог, куда он «счез с глаз долой…»

Лукерью пристав не отпустил – приказал старосте посадить ее пока «в холодную», – и как она ни надрывалась плача, ее все-таки повели в деревенскую кутузку. Фанаска шел за нею и тоже хныкал.

Тем временем Степанида припомнила то, что сказал ей Гараська вечером в ответ на ее фразу: «Погоди, вот придет барин!» Он вызывающе подбросил вихрастую голову тогда: «Хорошо как придет, а может, и приедет!..» Приехать не приехал, но ведь, однако же, и не пришел барин: притащили утопшего на полотенцах…

Гараська этот был всегда грубиян и непочетчик и не один раз был сечен по жалобам Степаниды за то, что показывал свою силу на ее Федюшке. Теперь Степанида улучила время передать приставу загадочные слова Гараськи, добавив, что именно он приставлен был к пиявочнику на место Тимофея с килой и очень был недоволен этим.

Пристав сейчас же взялся за Гараську.

– Хо-ро-ош гусь! – сказал он, оглядев Гараську с головы до ног.

Гараська же, вытянув губу, как хобот, смотрел в свою очередь на него исподлобья и довольно критически.

Это не понравилось приставу.

– Морду поднять! – скомандовал он.

Гараська глянул, также исподлобья, влево, вправо, потом обернулся назад.

– Ты-ы что это фо-ку-сы показываешь, а-а-а? – закричал пристав.

И в ответ на это, неожиданно для всех, Гараська боком, точно его сдунуло, кинулся в толпу с крыльца, на котором уселся перед вынесенным из комнаты столом пристав со своим портфелем.

– Держи, держи-и его, э-эй!

Конечно, Гараську сейчас же схватили за руку, хотя он и не отбивался.

– Ты куда это, а-а-а?.. Бе-жа-ать, а-а-а?

И привычный к размашистым действиям кулак пристава сшиб Гараську с ног.

Другой на его месте, пожалуй, поспешил бы подняться, чтобы не доводить начальство до высшего градуса свирепости, Гараська же растянулся на животе и принялся выть басом.

– Что же это, Господи Сусе, малого убивают, а ты стоишь! – накинулась Матрена на Трифона.

– А что же я могу с ним поделать? – отозвался Трифон.

– Скажи поди! Ты, мол, отец, скажи!

Матрена была настойчива. Трифон выдвинулся вперед, снял шапку; за ним Матрена – чтобы не дать ему остыть.

– Ваше благородие, а ваше благородие!

– А-а? Тебе чего, а? – воззрился на Трифона пристав.

– Не следует так, ваше благородие.

– Что-о? – очень удивился пристав. – Ты кто таков?

– Парнишку бьете зачем? – храбро выпалила, выдвигаясь из-за мужа, Матрена.

Гараська, слыша поддержку своих, заревел еще гуще и громче, а толпа, в которой один кивал другому, начала придвигаться к дому.

– Это родители, – объяснил приставу бурмистр, показав на Трифона с Матреной.

– Гони их в шею! – приказал ему пристав, а конторщику и старосте, которые были тут же, крикнул:

– Поднять этого подлеца!

Гараську подняли, поставили на ноги, но он рвался туда, к толпе, куда оттискивали бурмистр и сотские его отца и мать; он не имел ни малейшего желания разговаривать с приставом, у которого такой львиный рык и такой жесткий кулак.

Однако это-то именно нежелание Гараськи разговаривать и убедило пристава в том, что одного из двух преступников он уже держит в своих руках; при убеждении же в том, что преступников было непременно двое, он так и остался.

– Это тот самый дурак, который за пиявочником досматривать был обязан, что? – обратился он к бурмистру.

– Так точно, он самый, – с натугой удерживая Гараську, ответил Аким.

– Та-а-ак!.. Хо-ро-ош!.. Ничего, ничего, недоделок, я из тебя показание выжму! – потряс кулаком перед носом Гараськи пристав и приказал: – Тащите его в дом, а то здесь что-то прохладно сидеть.

Гараську втащили в прихожую. Здесь он кричал глуше в неведении того, что с ним могли сделать в барском доме.

– Давай его сюда, негодяя! – скомандовал пристав, сам входя в ту комнату для гостей, где жили Дмитрий Дмитриевич с Елизаветой Михайловной, а теперь лежало на столе тело бывшего владельца Хлапонинки, с которого на пол натекло довольно воды.

Тело лежало так, как было принесено, только вынуты полотенца, да под голову в мокрой шапке Степанида суетно подсунула маленькую подушку-думку, а лицо обтерла.

Гараська глянул было по-своему, исподлобья, в желтое это лицо, но ему стало страшно и он отшатнулся, а пристав, протягивая руку свою к лицу покойника, проговорил не крикливо уже, однако и не тихо, раздельно и очень отчетливо:

– Вот здесь, перед лицом жертвы твоей, подлец, отвечай, как на духу у священника, с кем вдвоем утопил ты барина?

– Не топил я барина! – выкрикнул Гараська. – Не топил, чего говоришь зря?

Но в то же время окостеневший желтый барин, распластанный на столе, и краснорожий дюжий пристав с набрякшими и готовыми к действию кулаками представляли вместе картину ослепляющую, пугающую воображение, непереносимую, так что Гараська, который был посильнее, чем полагается быть подросткам в семнадцать лет, и знал за собой это, отчаянно работая лопатками и локтями, рванулся к выходной двери, ведущей на крыльцо.

Он даже успел открыть ее, но тут его схватили сзади за шиворот, и от боли и досады он закричал снова самым истошным голосом, на какой был способен.

– Убивают, батюшки мои! – подхватила его крик стоявшая около крыльца Матрена.

– Убивают! – обернувшись к толпе, повторил Трифон. – Малого убивают!

Но толпа уже подступала к дому, шумя:

– Правов не имеют убивать!

– Да никак же пьяный он вдрызг, этот пристав!

– А Терентьеву бабу куды ж это повели?

– У нее же детей малых орава, у Лукерьи-то!

– Да еще и сама тяжела ходит…

– Кидается, как пес, ни на кого не глядя!

– Вот уж, право слово, правда