В том числе и я.

Счета за коммунальные услуги на тот момент мы с Лаврентием не оплачивали уже год, а то и дольше. Приходилось, правда, периодически подкидывать пару копеек, чтобы не отключали свет. Свет нам не отключали, но почтовый ящик все равно ломился от неоплаченных счетов и длинных оповещений о том, какие мы сволочи, раз не платим за квартиру.

И с этим я абсолютно согласен: мы сволочи, причем последние.

Все мои друзья — прекрасные люди, только вот их у меня больше не осталось. Когда ты нищаешь, твой круг общения сужается с астрономической скоростью. Когда ты не отдаешь долги, тебя вообще мало кто соглашается терпеть.

Но даже к тем, кто готов тебя выносить, ты не ходишь, потому что совесть мучает. Ты уже выброшен за борт, не надо цепляться за весла.

Они все отдалились от меня постепенно, даже не прерывая дружбы. Это было очень бережное убийство. Я, вроде как, и сейчас могу к ним зайти — они просто сделали все возможное, чтобы мне не захотелось.

Они. Так обычно говорят о гостях с других планет. Удивительно, как далеко можно уехать под горку нищеты и убожества.

Со мной остался только Лаврентий. Он со мной, а я с ним.

Когда мы с ним ссорились, я начинал перечислять способы выселения меня из квартиры. Он на меня из-за этого смотрел, как на врага народа, как будто я предатель последний. Как будто мы женаты, и я сказал, что на развод подаю.

Дело в том, что мы с Лаврентием — существа одного и того же вида. Не только как прямоходящие млекопитающие. Да-да, Лаврентий прилично портил мне жизнь и я его, если честно, ненавидел, но у нас с ним много общего. Не в смысле привычек и мировоззрения: мы с ним много пережили, из общего у нас воспоминания и опыт. У нас с ним одна история на двоих. Мы оба знали, как дошли до своего настоящего, и жили в молчаливой солидарности.

Лаврентий когда-то назвал наш образ жизни контркультурой. Я назвал Лаврентия идиотом.

Я не люблю этот термин — контркультура. Как будто отрицание феномена пытаются вписать в сам феномен. Только плюс на минус не даёт плюс, как в математике, происходит скорее взаимоуничтожение. Если что-то идет против культуры, значит, культуры в нем и нет. Не контркультура, а бескультурье поганое.

На следующий день после того, как я познакомил Лавра с нашей очаровательной соседкой снизу, которая, в свою очередь, познакомилась с нашей водой, он сказал мне:

— Какие нервные люди, оказывается, под нами живут.

В тот момент он сидел у окна. На стуле с разломанной спинкой, навалившись на подоконник своим объемным телом и высунувшись в форточку по плечи. Неторопливо тянул самокрутку с настолько дешевой дрянью, что лучше б курил чай из пакетика.

— Ты вообще о будущем не думаешь! — возмутился я в ответ.

Меня все еще одолевали половые нервозы.

Половые — в смысле, те, что из-за течи в полу. Я нигде не мог усидеть спокойно, постоянно ходил по квартире туда-сюда. По вздувшемуся от воды линолеуму в коридоре, по потемневшим деревяшкам пола на кухне. По стоптанному ковру в своей конуре.

Мне казалось, что времени осталось в обрез. Что потом случится — не знал, но знал, что случится что-то ужасное. Что-то вроде огненного дождя или мирового финансового кризиса.

Поэтому флегматичность Лаврентия меня особенно доставала.

А он еще и вздохнул утомленно. Как будто я со своими нервозами — дитя нерадивое, и от очень важных взрослых дел его отвлекаю. Вздохнул и повернулся ко мне, оглядев с головы до пят. А потом заговорил:

— Да что такое это твоё будущее? Нет ни прошлого, ни настоящего, ни следующего — есть только один кипящий момент нашего с тобой осознанного, который не уходит ни дальше, ни ближе, который всегда с нами рядом, который и есть мы. Как же ты не понимаешь?

На Лаврентия иногда накатывает. В смысле, он всегда такой, просто иногда рот открывает, а обычно молчит.

И я кивнул.

— Это я прекрасно понимаю. Чего я не понимаю — так это как ты умудрился пережить свое детство, отрочество и юность с такими убеждениями.

Я имел в виду его полную пассивность в отношении происходящего.

Лаврентий отмахнулся.

— Не было у меня не одного, ни другого, ни третьего. Одно лишь настоящее.

Нет, Лавр не притворялся. Он действительно не въезжал.

— И как ты себя чувствуешь в этом своем настоящем, не надоело еще за столько лет?

— Сегодня я отказываюсь от дуалистической системы оценки своего самочувствия, — ответил Лаврентий. Одновременно отягощен и польщен надобностью пояснять свои убеждения-однодневки простому смертному — сидел, давя на подоконник своей мудростью, курил свою гадость.

И тут уж вздохнул я.

— Ладно. Скажи хоть, как ты эту дырку пробить умудрился? — с этими словами я указал на обмотанную тряпкой трубу. Она была похожа на конечность мумии в бинтах.

Да, Лаврентий просто пробил дырку в трубе на кухне. Он сам признался, чтоб меня успокоить, когда соседка ушла.

Как меня должна была успокоить новость о том, что у нас в квартире труба дырявая, я не знал. Но Лаврентий был в курсе.

— Мясо рубил, — наконец-то ответил он, философски взглянув на свое творение.

— На трубе?

Я язвил. Лавра это всегда доставало.

— Нет, конечно. На столе рядом с трубой, — стол действительно стоял рядом с батареей, так что механику действия понять я мог, — топор на кость попал и на трубу съехал.

В общем, картина предельно ясна.

После объяснения Лаврентия мы оба посмотрели на многострадальную трубу с философским видом.

Сперва Лавр просто заткнул дыру тряпкой и думал, что прокатит. А что произошло дальше, я уже рассказал. С тех пор труба была перемотана гораздо лучше и с нее почти не текло, только капало в ведро, которое мы по очереди выносили.

Ну, как будто потолок течет в избе. Ничего сложного.

— Ладно, — повторил я и задумчиво кивнул, продолжая смотреть на трубу. — Сегодня я попытаюсь найти работу.

Лавр на меня презрительно фыркнул.

— Прекрасное решение. Ещё лучше было бы разве что молча оставить меня, но я не требую от тебя чего-то выдающегося.

— И на том спасибо, — ответил я, незамедлительно следуя его рекомендации.

Что меня всегда раздражает, так это когда люди пытаются показаться умными. Но к Лавру это не относилось ни разу. Вина Лаврентия заключалась лишь в том, что он существовал единственным возможным для себя образом. И, вопреки тому,