Выпалив все это, Куницер заметил, что гардеробщик стоитнавытяжку с почти закрытыми глазами и подрагивающим пятнистым зобом.

– И не смейте читать газеты в служебное время! –рявкнул обладатель стольких титулов.

– Что же мне делать, если все уже повесились? –Гардеробщик, тяжко дыша, извлек огромный носовой платок, слегка заскорузлый покраям, и прикрыл им свой рот.

– Следите за пальто! – скомандовал Куницер. –Бдительно и четко охраняйте собственность личного состава. Ясно?

– Так точно!

– Но по карманам не рыскать! Понятно?

– Так точно!

«А не спросить ли мне его фамилию? – подумалКуницер. – Ведь я же помню ТУ фамилию, да и морду помню, я его узнал…нет-нет, этого уже много для сегодняшнего дня, а до вечера еще далеко… Это нетот. Тот сейчас, должно быть, в генеральском чине, он не может быть вгардеробной. Конечно, и этот один из них, один из той сталинской мрази… ихвокруг тысячи, заплечных дел мастеров… заплечного дела профессор на заслуженномотдыхе…»

Куницера вдруг замутило то ли еще с похмелья, то ли отгадливости, и он еле успел дойти до туалета и запереться в кабинке.

Боже, Боже, есть ли конец одиночеству? Ведь даже тогда, в тувесну, когда невская слякоть просачивалась сквозь стертые подошвы, в тудвадцать четвертую весну жизни, когда романтическим онанистом я бродил средимолчащих памятников «серебряного века» и читал призывы вступать в ряды донорови думал о донорах Будапешта, даже тогда, безденежный и брошенный в ночьнаводнения на Аптекарском острове, я был не одинок и чувствовал за своей спиноймать-Европу, и она не оставляла меня, юношу-европейца, и была она, ночная,велика и молчала. Где ты?

Пока почтенного членкора выворачивало, из записной егокнижки в голову просочилась заветная формула, а из головы спроецировалась накафель и теперь дрожала на нем массивная и крутобедрая, то ли индюк, то липтица-феникс. Куницер выскочил из туалета, таща ее за хвост. Она покряхтывала,пока он несся по коридору в свою лабораторию. Встречные шарахались.

– Осторожнее, братцы, гений летит! Наверно, новуюформулу тащит в свой гадюшник!

Так он и ввалился в лабораторию. Ребята его, ошалевшие отпреферанса, козла, морского боя и «Литературной газеты», расхохотались – опять,мол, чиф с новой птичкой!

Что-то в лаборатории шипело: то ли лазеры работали, то лижарилась колбаса, сказать трудно. Не глядя на халтурщиков. Кун началперерисовывать свою формулу на доску. Теперь он уже не стыдился за нее, потомучто хвост ее уже не напоминал размочаленный веник, а торчал в северо-восточныйугол доски, как фаллос на полувзводе.

Через полчаса кто-то, добрая душа, сунул ему бутылку пива.

Формула, стальная птица, усмиренная, уже дрожала на доске,чуть-чуть позванивая перьями, слегка кося на всю банду агатовым глазом. Клокочапивом, Кун отлакировал ей копытца, отошел в сторону и сел в углу на ящик.Халтурщики приступили к обсуждению. В лаборатории разрывался телефон, должнобыть, Министерство обороны уже пронюхало об открытии. Никто, однако, трубки неснимал – сами приползут, если надо.

– Але, чиф, а можно ей под сраку дулю подвесить? –донесся до Куна голос любимого ученика, нахального Маламедова.

– Руки оторву! – рявкнул Кун и то ли заснул, то липотерял сознание – словом, «отключился».

Очнулся я на улице. Мимо стайками бежали лаборантки,машинистки, ассистентки, невинные жертвы столицы. Пахло снегом, как на горномперевале. Реклама ВДНХ шипела над перекрестком своим раскаленным аргоном. ИзШереметьевского аэропорта под эскортом грязных самосвалов катиладипломатическая «Импала». На заднем сиденье клевал носом как всегда бухой мойкореш, профессор-кремлинолог Патрик Тандерджет. Я подходил к метро.

В метро. Гул. Шлепанье подошв. Брехня. Смех. Лай. Смехолай.Голос книготорговца: новое о происках мирового сионизма! Естественно, первыйпокупатель – евреи. Советский евреи. Умный усталый хитрющий трудящийся еврей.Умный усталый хитрющий патриотически настроенный трудящийся еврей-специалист покосмосу, по скрипке, по экономике, секретнейший по шахматам тренер коренногонаселения.

Наблюдения над евреем прекратились: закрыт двумя задницами,придавлен третьей. Осел, езжу в метро, а «Запорожец» гниет под забором.

Следующее подземное впечатление – маринованная вода, точнее,газировка с облачком сиропа, похожим на оборонительные выделения каракатицы.

Гад проклятый, куда завалился? Минуту или больше я искал покарманам утренний пятачок. Неужели новый гардеробщик стянул? Вот тебе игенеральская внешность. Внешность бывает обманчива, всю жизнь слышишь этупремудрость, пора бы уже усвоить к сорока-то годам. Стянул – ясно. Завтра жепоставлю вопрос о краже на ученом совете и передам дело в партком, а копию в ЦКпрофсоюза инвалидов. Пусть разберутся, за что им деньги ПЛОТЯТ.

А вдруг недоразумение, несправедливость? Кажется, я что-тоел сегодня в буфете. Конечно же, брал винегрет за шесть копеек и платил медьюбез сдачи, большой монетой и маленькой. Да вот ведь и маринованную воду я пилза пять копеек. Отчетливо помню, с каким трудом запихивал пятак в трехкопеечнующель. Да, хорошо, что разобрался, у невинного человека могли быть страшныенеприятности. Короче говоря, нечего дурака валять, никого он тебе ненапоминает, этот гардеробщик. Жлоб как жлоб, ничего особенного. Все у тебя впорядке, и день прошел не без пользы, а кое в чем были даже удивительныедостижения.

Весело и бодро насвистывая, сокрушительный удачливый мужчинаподошел к длинному ряду подмигивающих меняльных аппаратов.

Вот она, цивилизация! В 1913 году в царской России не былони одного меняльного аппарата, сейчас на одной только нашей станциичетырнадцать меняльных аппаратов. Выбирай, какой хочешь!

Я посмотрел внимательно на всю вереницу и вдруг обнаружил,что выбора нет. ИЗ всех этих четырнадцати автоматов ОДИН не мигал, а смотрел наменя плоским зеленым глазом, и вот именно к нему я должен был направить стопы,потому что это и был Их благородие, член подземного бюро.

Покорно, забыв уже обо всем на свете, о родине и о просторахВселенной, о детстве и о любви, забыв и предав уже мать мою, спящую Европу, яподошел и вложил в пасть автомату – э, нет, не пятиалтынный, все-таки словчил впоследний миг, такова человеческая природа, и потому мы неистребимы! –вложил ему в пасть гривенник. Оно презрительно зарычала, потом возник тихий, нонарастающий гул, и я стоял, приговоренный еще не ведая к чему, и ждал, и Отченаш иже еси на небесах да святится имя Твое… На ладонь мою из железной утробывывалились три пятака.

– Три? – спросил я.

– Три, – ответила она.