На коленях у Лёшика спал, иногда вздрагивая и виляя хвостом, Бодун. Лёшка слушал рукой частое сердцебиение щенка и смотрел в окно — время не имело больше ни значения, ни власти. Время просто перестало существовать.

Машина остановилась в тени огромной кроны тутовника, спелые ягоды осыпались с дерева, и безмолвно гибли под ногами прохожих, оставляя надолго после себя неровный фиолетовый контур. Лёшка застыл, вглядываясь в отпечатки шелковичных ягод, мазнул по ним пальцем, нашел целую — понюхал ее, раздавил в ладони и попробовал на вкус. В его палитре все краски на вкус и цвет были одинаковы, но про себя Лёшка решил, что именно так и должен пахнуть и вкуснуть настоящий фиолет.

Тенистая аллея привела к яркому солнечному дому. Стены его окрашены настолько насыщенным оранжевым цветом, что казалось, само солнце прикоснулось к нему своей горячей щекой.

А напротив — шумело закованное в бетонные волнорезы море. И люди, их было много, тоже шумели.

— Ирусь, ты с собакой по набережной прогуляйся, мороженое съешь, вон там на развалины можешь глянуть, а мы с Лёшиком пойдем в галерею. Надолго, — тетя Люба бесцеремонно взяла племянника за руку и потащила в сторону длинного оранжевого дома.

На входе этой шумной и женщине в цветастом платке обрадовались, навстречу ей вышла билетерша и дама в строгом бордовом костюме с деревянной указкой в руке — все ее обнимали и вопросительно поглядывали на Лёшика

— Знакомьтесь, это Алексей, мой племянник и невероятного таланта парень, — женщины на это улыбнулись, а та, что с указкой хотела погладить Лёшика по голове. Лёха махнул головой и что-то невнятное промычал — дамы отступили на шаг и обе закачали головами — совсем недавно к ним приезжала группа из интерната, такие же спокойные и нелюдимые мальчишки с каким-то неживыми глазами.

Люба подвела племянника в открытой двери, и шепнула на ухо: «Ну, иди».

Лёшка сделал несколько шагов вперед и замер: комната была заполнена картинами.

Большими и маленькими, в простых деревянных рамках и в золоченых с витиеватыми узорами — все они сдерживали море. Лёшка стоял по середине галереи, он медленно поворачивался, внимательно вглядываясь в каждую издали — он стоял в самом центре морской стихии. Вот оно какое — море. Тихое и ласковое, залитое солнечным светом и бушующее в ночи; в нем тонут корабли и мирно плывут рыбацкие лодки; оно разбивается о скалы, и тихонько дремлет при луне. Время опять остановилось. Мимо проходили люди, останавливаясь возле картин, шепотом произносили названия, но Лёшка их не слышал — вокруг шумело море: легкие всплески, шорох песка, грохот огромных волн, скрип корабельных палуб — каждая картина оживала и рождала звуки, и только рамки сдерживали, чтобы эта стихия не выплеснулась прям на него.

Люба тихонько коснулась лёшкиного плеча — мальчик вздрогнул от неожиданности.

Тетка взяла его за руку и повела в другой зал. У Лёшки перехватило дыхание, он задрожал, как мокрый Бодун, и крепко сжал руку тети Любы. Перед ним или над ним, или вокруг него расстилалось огромное море — вода во всю стену галереи, вспенившиеся волны, темные и недобрые, готовые поглотить обломки корабля с испуганными людьми. Лёшка сел на пол и смотрел. Море пришло в движение, волны качали толстые бревна, люди до боли в ладонях, до ободранной кожи, цеплялись за их неровные края, они пытались укрыться от надвигающейся гибели, и лишь тонкий лучик солнца, пробивающийся сквозь густые черные тучи, давал им надежду.

Тетя Люба села с ним рядом, взяла его дрожащую и мокрую ладонь, и тихо, еле слышно стала говорить:

— Знаешь, браток, а ведь Айвазовский никогда не рисовал с натуры. Он смотрел на море, запоминал его, ну вот как фотографировал взглядом, — она выпучила глаза и сильно моргнула, — а потом приходил и домой и начинал творить. Он рисовал быстро, без эскизов и набросков и не уходил из мастерской, пока картина не будет закончена. У него была особая техника. Слой за слоем великий художник наносил краски, чтобы передать глубину и прозрачность воды. Море покорилось его таланту, оно отдавалось его краскам и подчинялось каждому мазку. Тысячи художников копировали его картины, но никто не смог превзойти Айвазовского. Может это получится у тебя, а братишка? Может твое море будет еще круче?

Лёшка сидел на полу, но ему казалось, что это он на мокром бревне, он чувствовал соль на губах, ощущал мелкие холодные брызги и слышал грозное рычание. Вот-вот огромная волна накроет его с головой, но ведь это уже было, и совсем не страшно, когда рядом сидит такая сильная тетка, она его обязательно спасет и вытащит даже с самых больших глубин. И вот ее голос становится громче, а волны уже урчат как котята, они отступают, они возвращаются в рамку, а теплая рука Любы тянет его вверх, заставляя подняться, и он идет следом, не оборачивается на уже нестрашный «Девятый вал».

Мама с щенком гуляла по пристани — белые кораблики мирно баюкались на тихих волнах, и если бы Лёшка не видел вчера, как оно может сердиться, то подумал бы, что все картины этот самый Айвазовский просто выдумал.

Уже в машине тетя Люба сказала, что на днях будет выставка, где каждый может показать СВОЕ море, и если Лёшка захочет, то может поучаствовать. Всего-то и нужно, что выбрать из того, что есть или нарисовать новую картину с морем. У Лёшика пока была только одна, самая первая, которую он пока еще никому не показывал.

Ужин готовили на скорую руку — макароны с сыром оказались по вкусу всем, даже собаке. И хотя Лёша точно знал, что щенку это вредно, но видя с каким аппетитом Бодун уплетает пасту, решил, что иногда можно побаловать.

А уже поздно вечером, когда все разместились перед телевизором, Лёша вышел из комнаты, положил возле тетки белый лист и быстро ушел обратно

Тетя Люба взяла в руки белый картон, перевернула и ахнула. Это был тот самый, написанный по памяти рисунок в первый день знакомства с морем.

Здесь не было синих волн и темных глубин, но картинка действительно завораживала.

Это был вид сверху на море возле самого берега. Детские ножки немного провалились в мокрый песок, а море выпускает прозрачную,