людей и слишком много шума — Лёшка нервничал, сжимал кулаки, прятался за маму, держал ее за юбку — ему было плохо, сводило живот, перехватывало дыхание и даже сердце не на долго переставало биться. Маме почему-то было очень неудобно уйти с площади, а вот Люба взяла его на руки и вынесла сквозь плотную толпу. Они сели на лавочку под большим каштаном, легкий ветерок принес прохладу с моря — Лёшка успокоился и заснул. И когда объявили Лёшкину фамилию и на дисплее крупным планом появилась его картина, когда сотни людей захлопали в ладоши, тётя Люба вынесла на руках маленького победителя.

— Нервы, — сказала она, улыбнувшись, — он так переживал, и вот теперь уснул, — Люба как-то по-детски пожала плечами, и виновато улыбнулась.

Грамоту и приз вручали маме, а она утирала слезы, улыбалась и смотрела, как сестра качает на руках маленького победителя.

Лёшка проснулся только следующим утром. У него на столе лежала грамота, маленький значок за первое место и настоящий раскладной мольберт. Детские ручонки с трудом, но справились, с тугими застежками. Внутри было настоящее сокровище. Краски, в тюбиках, в пачках, в баночках. Мелки, пастель, карандаши, рамки, планшеты, бумага и даже настоящий холст. И кисти. Лёшка достал одну и облизал. Кисть была мягкая и щекотная, ее было облизывать даже приятнее, чем пальцы

Лето убегало, его уносило ветрами, смывало ещё теплым дождем, а следы засыпало желтой листвой. Эта осень стала для Лешика особенной, в неприятном смысле этого слова — его ждала школа.

Школа вмешалась в его привычный уклад жизни, на нее уходило слишком много времени. Времени, потраченного впустую. Все, что пытались донести до него педагоги, Лёшик уже знал, просто никогда не пользовался этими знаниями. Он бегло читал, знал прописные буквы, правда выходили они коряво — рука дрожала, ручка высказывал из пальцев, и Лешка быстро уставал. В свои неполные семь лет он понимал беговую речь на английском и немецком, он знал строение земли и наизусть помнил все планеты солнечной системы. Только мало кто знал об этом, может быть тётя Люба догадывалась.

— Мама мыла раму, — растяжно читал сосед по парте, такой же тихий и спокойный.

— Где мама? — прочла девочка с тонкими косичками

— У мамы мыло, — полагалось со среднего ряда.

Учительница медленно проходила между рядами, клала руку на парту того ребенка, который должен прочесть следующую строку букваря.

Крупная морщинистые рука с некрасивых объемным золотым кольцом на среднем пальцы легла на лешкину тетрадь. Лёшка молчал.

— Алексей, я дождусь от тебя хоть слова? Мы с ребятами еще ни разу не слышали твоего голоса — в классе посыпались смешки и недобрый шепот, — что ж, раз Лёшенька опять молчит, то продолжит Маша.

Ее голос звучал для Лёшки далеким приглушенным эхом, и Лёшка просто не обращал внимание на него. Даже шум в классе не отвлекать его от мыслей. А думал он много. Думал про море, про друга-медузу, про выставку, про Любу, которая обещала скоро приехать и жить с ними. А ещё он думал о собаке — как он, что делает, гуляет ли с ним мама, да вообще почему в школу нельзя собаку? Лёшка для себя сделал вывод, что места, куда нельзя брать собак — места плохие, и лучше туда никому не ходить.

Единственное, что ему нравилось в школе — это береза. Огромная, ветвистая, раскидистая. Ветки под тяжестью листьев осунулись, а листочки, жалея дерево, открывались и падали желтым ковром.

— Мама мыла раму, — читали уже по третьему кругу.

Лёшка встал, подошел к окну и попытался зафиксировать взглядом каждый штрих великолепного дерева. Белый ствол с серыми проталинами, неровные ветки, блики листьев на солнце и движение на ветру тонких, словно невидимые нити веточек. Он заметил ажурную резьбу по краю листа, небольшое, уже давно брошенное, гнездо в гуще кроны, обломанные сучки, но главное, он запоминал палитру. Дерево только на первый взгляд казалось желтым. Но на самом деле окрас у листьев был разный. Желтые, золотые, коричневые, бурые, с зелеными прожилками, бледные, почти белые, и даже с сероватые налетом.

— Лёша, сядь на место — уже в пятый раз повторила учительница, но он так и не повернул головы в ее сторону.

— Даренко! — слишком громко сказала Изольда Марковна, и дернула Лешика за руку.

Лёшка повернулся, посмотрел на нее огромными напуганным глазами и завизжал. Он бил руками по подоконнику, попал ногами и визжал. Громко, надрывно, по-девчачьи пискляво. И смотрел он сквозь Изольду, большими полным отчаяния глазами. Изольда сделала два шага назад, от растерянности плюхнулась на лёшкин стул, потом подскочила, командный голосом сказала всем выйти в коридор, и сама побежала за медиком.

Лёшка так и орал. Холодный пот мелкими каплями покрыл лоб и нос, ладони были горячие и мокрые. Руки все сильнее колотили подоконник, а левой ногой он пинал радиатор.

— Вот, полюбуйтесь, форменный идиот. Вот что он делает в школе для нормальных? Что я родителям других детей скажу? — тараторила Изольда, хватать то за сердце, то за голову.

— Выйди вон, пожалуйста, — тихим шепотом сказала медсестра.

— Что? — попробовала возразить учительница. Но взгляд пожилой, всякое видавшей, врачихи, охладить ее пыл, и она неуклюже попятилась к дверям.

— Ну все, все, дружочек — тихим и спокойным голосом сказала медсестра, подошла к Лешке, положила руку на плечо и чуть-чуть сжала ладонь.

Прям как тетя Люба, понеслось в голове у Лёшки, он сделал глубокий вдох и обмяк.

Зарина Васильевна, всю жизнь проработала фельдшером на скорой, и теперь вот на пенсии, решила поработать в спокойной обстановке в окружении звонкого детского смеха. И вот только начало сентября, а она уже выносит на руках мальчику без сознания.

То же мне спокойная работенка — подумала Зарина Васильевна, а проходя мимо Изольды, тихо, чтобы никто больше не слышал процедила сквозь зубы: сама ты идиотка, стыд, пацана могла б щас к богу отправить.

Изольда, открыв рот хлопала длинными, густо накрашенными ресницами. А медсестра понесла маленького мальчика к себе в кабинет.

Лёшка в школу больше не ходил. Теперь каждое утро к нему приходила баба Зоря, водила его вместе с Бодуном на тихий пруд, где они читали, писали,