в промежутках между стонами что-то выговаривала ей, возмущенно захлебываясь словами. Плотного вида йомен – тот самый, которого Кардоне спас от последнего удара меча, наклонился над парнем, лежащим на земле. Брошенные лошади сгрудились у края дороги.

– Берт, – бросил Кардоне оруженосцу. – Собери лошадей! Убитых придется грузить на седла. А ты, – обратился он к йомену, – поможешь ему!

– Всегда мне un compito complicato[16], о, святой Януарий, – проворчал Бертуччо.

– Святой Януарий да поможет тебе! Basta![17] – рыкнул Кардоне, не преминув усмехнуться: Берт никогда не начинал ни одного дела, не обратившись к покровителю Неаполя с просьбой о помощи.

Наконец все было сделано: лошади навьючены телами погибших слуг, тела разбойных людей сложены у дороги; тяжелораненый устроен в повозке, оружие и трофеи собраны. Кардоне подошел к молодой леди.

– Придется вам свернуть к востоку, добраться до монастыря Англси, что в Лоде, если я не совсем забыл эти места, – сказал он. – Это совсем недалеко, в паре миль отсюда. Там оставите убитых и раненых да пошлете монахов забрать этих, – он махнул рукой в сторону мертвых разбойников. – Пусть позаботятся о них и засвидетельствуют, что на вас напали.

– Заехать в Лод? – растерянно спросила девушка. – Я совсем не знаю этих мест.

Она уставилась на него огромными темными глазами.

– Не знаете этих мест? Как же вы отправляетесь в путь? Одна… Кто отпустил вас? – равнодушно спросил Кардоне, разглядывая ее лицо, освещенное любопытной луной.

«Гм, молодая, знатная, красивая леди, с таким жалким эскортом… Куда же она так спешит? Догоняет сбежавшего мужа?» – он усмехнулся своим мыслям.

– Никто не отпустил, я сама, – ответила она и замолчала.

– Не смею расспрашивать, – бросил Кардоне в ответ на оборванную фразу своей собеседницы, про себя подумав: «Да и знать не хочу». Вслух же заметил:

– У вас нет выхода, убитые требуют обряда, а раненые – ухода. В конце концов, я могу проводить вас туда, – неожиданно для самого себя и от этого злясь, предложил он. – Собирайтесь, пора ехать!

Резко оборвав разговор, он позвал Бертуччо и вскочил на рыжего.

При свете факела Мод смогла получше разглядеть своего спасителя. Лет тридцати, с грубоватыми чертами лица и короткой бородкой, высокий, крепкого сложения, одетый в добротную, но не новую одежду. Темный плащ, отороченный серым мехом, и увитые замысловатым узором ножны указывали, что по рождению он джентльмен[18], хотя манеры его не отличались изысканностью, как и речь, с которой он обратился к девушке, когда можно было отправляться в путь.

– Я буду вам очень обязана, сэр, – сказала Мод ему вслед, но он уже не слышал ее.

– Миледи, я поеду на упряжной, – сказал Джон Потингтон, бледный, как смерть, но старательно бодрящийся.

Девушка с сомнением посмотрела на его висящую на перевязи руку, кивнула, понимая, что выбирать не из кого – Томас не мог ехать верхом. Для самой Мод в повозке уже не было места, и она направилась было к своей кобыле, как вспомнила о ларце, забытом в кустах, без которого чуть не уехала, а ведь в нем лежали почти все ее деньги и драгоценности.

После короткого переполоха, связанного с поиском ларца, он был найден и надежно упрятан в сундук. Мод накинула на себя подбитый мехом плащ, надела перчатки и с помощью Потингтона села на лошадь – смирную гнедую арабку, специально подобранную для дочери сэром Уильямом и обученную ходить под дамским седлом. Затем арендатор взобрался в седло упряжной лошади и тронул повозку с места.

* * *

Кардоне ехал впереди эскорта, отправив Бертуччо замыкать его. Охрана невелика, но он уповал на то, что стрела редко попадает в одно и то же место, а сипуха, что вновь хрипло известила о своем неизменном присутствии, жаждала не крови младенцев, а всего лишь пару-тройку мышей, что попрятались по лесным норам. Кардоне бывал в этих местах очень давно. С тех пор прошло более десяти лет, но для дорог, проложенных еще римлянами, этот срок был равен мгновению. По его расчетам, поворот в сторону Лода должен быть где-то неподалеку, но память и ночь вполне могли подвести. Хоть бы луна – божий светильник – не подвела! Он оглянулся – леди ехала позади него, понурившись, словно засыпала от усталости и пережитого. Ее кобыла гнедой масти с тонкой светлой проточиной на морде, дорогая, арабских кровей, определил Кардоне, шагала, покачивая головой, словно укачивая хозяйку. Повозка, тяжело поскрипывая колесами, тянулась следом, за ней – целый табун лошадей всех мастей.

«Разжились лошадьми, можно продать в Кембридже, – усмехнувшись, подумал Кардоне. – Хоть какая-то выгода со всего этого дела».

Не ко времени задумавшись о выгоде, вспомнив о Корбридже, покинутом не по своей воле Эйдоне и превратностях судьбы, Кардоне чуть не пропустил поворот, лишь каким-то чутьем сообразив, что он где-то рядом. Он развернул рыжего и махнул рукой, подавая знак, что пора сворачивать на боковую дорогу, которая светлой песчаной полосой угадывалась меж темными стволами дубов.

Монастырь Англси, вернее, то, что осталось от него после деятельности комиссаров, вооруженных королевским указом о выявлении «имеющихся грехов, порочного и мерзкого образа жизни» монастырских клириков, располагался в деревне Лод. Основали его братья-августинцы в те далекие времена, когда страной правил сын великого нормандца Вильгельма Генрих Боклерк[19], тот самый, что всю жизнь имел пристрастие к наукам, сгноил в застенках родного брата, потерял в морской пучине сына и, как и ныне правящий его тезка, остался без наследника.

Спешившись возле внушительных для столь скромной обители ворот, Кардоне стукнул тяжелым кольцом раз, другой, третий.

Леди, подъехав к воротам, взволнованно спросила:

– Что, они не откроют? Не примут нас?

– Не волнуйтесь, леди, откроют, – бросил Кардоне.

«Неужели женщинам так необходимо задавать глупые вопросы?»

Ждать пришлось довольно долго, пока не открылось небольшое окошко, в котором показалось заспанное лицо пожилого привратника.

После недолгих переговоров, они были впущены во двор, но здесь их ждало разочарование: здешние обитатели уже в полной мере испытали на себе тяжесть реформаторской деятельности короля.

– В обители осталось всего пятеро братьев да отец-настоятель, аббат Доусон – он, к несчастью, тяжело болен. – сообщил помощник настоятеля, отец Брайен, вышедший к путникам. – Мы не можем принять ваших раненых, у нас их даже негде разместить, вам лучше ехать в город… Мы здесь уже не хозяева. Многие братья покинули нас в поисках иного крова, а мы из милости доживаем последние дни. Но предать земле убитых – наш долг. Я подниму братьев…

Вскоре разбуженные монахи запрягли телегу и в сопровождении весьма недовольного своей ролью Бертуччо отправились за телами разбойников. Отец Брайан осмотрел раны Роджера, признал их серьезными и требующими помощи опытного врача.

– Далеко ли отсюда