— Каждое лето они точно с цепи срываются, — сказалдедушка. — Пусть их, я не против. Вон их сколько, стоят гордые, как львы.Посмотришь на них подольше — так и прожгут у тебя в глазах дырку. Ведь простойцветок, можно сказать, сорная трава, никто ее не замечает, а мы уважаем,считаем: одуванчик — благородное растение.

Они набрали полные мешки одуванчиков и унесли вниз, впогреб. Вывалили их из мешков, и во тьме погреба разлилось сияние. Винный прессдожидался их, открытый, холодный. Золотистый поток согрел его. Дедушкапередвинул пресс, повернул ручку, завертел — быстрей, быстрей, — и прессмягко стиснул добычу…

— Ну вот… вот так…

Сперва тонкой струйкой, потом все щедрее, обильнее побежалпо желобу в глиняные кувшины сок прекрасного жаркого месяца; ему далиперебродить, сняли пену и разлили в чистые бутылки из-под кетчупа — и онивыстроились рядами на полках, поблескивая в сумраке погреба.

Вино из одуванчиков.

Самые эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков —пойманное и закупоренное в бутылки лето. И теперь, когда Дуглас знал, по-настоящемузнал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир,он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенногодня — дня сбора одуванчиков — тоже закупорить и сохранить; а потом настанеттакой зимний январский день, когда валит густой снег, и солнца уже давным-давноникто не видел, и, может быть, это чудо позабылось, и хорошо бы его сновавспомнить, — вот тогда он его откупорит! Ведь это лето непременно будетлетом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где-то отложить для себя, чтобыпосле, в любой час, когда вздумаешь, пробраться на цыпочках во влажный сумрак ипротянуть руку…

И там, ряд за рядом, будут стоять бутылки с вином изодуванчиков — оно будет мягко мерцать, точно раскрывающиеся на заре цветы, асквозь тонкий слой пыли будет поблескивать солнце нынешнего июня. Взглянисквозь это вино на холодный зимний день — и снег растает, из-под него покажетсятрава, на деревьях оживут птицы, листва и цветы, словно мириады бабочек,затрепещут на ветру. И даже холодное серое небо станет голубым.

Возьми лето в руку, налей лето в бокал — в самый крохотный,конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток; поднеси его кгубам — и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…

— Теперь — дождевой воды!

Конечно, здесь годится только чистейшая вода дальних озер,сладостные росы бархатных лугов, что возносятся на заре к распахнувшимсянавстречу небесам; там, в прохладных высях, они собирались чисто омытымигроздьями, ветер мчал их за сотни миль, заряжая по пути электрическимизарядами. Эта вода вобрала в каждую свою каплю еще больше небес, когда падаладождем на землю. Она впитала в себя восточный ветер, и западный, и северный, июжный и обратилась в дождь, а дождь в этот час священнодействия уже становитсятерпким вином.

Дуглас схватил ковш, выбежал во двор и глубоко погрузил егов бочонок с дождевой водой.

— Вот она!

Вода была точно шелк, прозрачный, голубоватый шелк. Если еевыпить, она коснется губ, горла, сердца мягко, как ласка. Но ковш и полноеведро надо отнести в погреб, чтобы вода пропитала там весь урожай одуванчиковструями речек и горных ручьев.

Даже бабушка в какой-нибудь февральский день, когдабеснуется за окном вьюга и слепит весь мир и у людей захватываетдыханье, — даже бабушка тихонько спустится в погреб.

Наверху в большом доме будет кашель, чиханье, хриплые голосаи стоны, простуженным детям очень больно будет глотать, а носы у нихпокраснеют, точно вишни, вынутые из наливки, — всюду в доме притаитсяковарный микроб.

И тогда из погреба возникнет, точно богиня лета, бабушка,пряча что-то под вязаной шалью; она принесет это «что-то» в комнату каждогоболящего и разольет — душистое, прозрачное — в прозрачные стаканы, и стаканыэти осушат одним глотком. Лекарство иных времен, бальзам из солнечных лучей ипраздного августовского полудня, едва слышный стук колес тележки с мороженым,что катится по мощеным улицам, шорох серебристого фейерверка, что рассыпаетсявысоко в небе, и шелест срезанной травы, фонтаном бьющей из-под косилки, чтодвижется по лугам, по муравьиному царству, — все это, все — в одномстакане!

Да, даже бабушка, когда спустится в зимний погреб за июнем,наверно, будет стоять там тихонько, совсем одна, в тайном единении со своимсокровенным, со своей душой, как и дедушка, и папа, и дядя Берт, и другие тоже,словно беседуя с тенью давно ушедших дней, с пикниками, с теплым дождем, сзапахом пшеничных полей, и жареных кукурузных зерен, и свежескошенного сена.Даже бабушка будет повторять снова и снова те же чудесные, золотящиеся слова,что звучат сейчас, когда цветы кладут под пресс, — как будут их повторятькаждую зиму, все белые зимы во все времена. Снова и снова они будут слетать сгуб, как улыбка, как нежданный солнечный зайчик во тьме.

Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Вино изодуванчиков.

Они приходили неслышно. Уходили почти бесшумно. Травапригибалась и распрямлялась вновь. Они скользили вниз по холмам, точно тениоблаков… Это бежали летние мальчишки.

Дуглас отстал и заблудился. Задыхаясь от быстрого бега, оностановился на краю оврага, на самой кромке над пропастью, и оттуда на негодохнуло холодом. Навострив уши, точно олень, он вдруг учуял старую как миропасность. Город распался здесь на две половины. Здесь кончилась цивилизация.Здесь живет лишь вспухшая земля, ежечасно совершается миллион смертей ирождений.

И здесь проторенные или еще не проторенные тропы твердят:чтобы стать мужчинами, мальчишки должны странствовать, всегда, всю жизньстранствовать.

Дуглас обернулся. Эта тропа огромной пыльной змеей скользитк ледяному дому, где в золотые летние дни прячется зима. А та бежит краскаленным песчаным берегам июльского озера. А вон та — к деревьям, гдемальчишки прячутся меж листьев, точно терпкие, еще незрелые плоды дикой яблони,и там растут и зреют. А вот эта — к персиковому саду, к винограднику, когородным грядам, где дремлют на солнце арбузы, полосатые, словно кошкитигровой масти. Эта тропа, заросшая, капризная, извилистая, тянется к школе. Ата, прямая как стрела, — к субботним утренникам, где показывают ковбойскиефильмы. Вот эта, вдоль ручья, — к дикой лесной чаще…

Дуглас зажмурился.