Сэндерсона оглушило это красноречие. Поток слов захватил егои понес; он поглубже засунул ноги в туфли, пошевелил пальцами, повертелступней, вытянул ногу в подъеме. В открытую дверь задувал ветерок, и мистерСэндерсон тихонько покачивался, подставляя ноги под его свежее дуновение. Туфлинеслышно тонули в мягком ковре, точно в бархатной траве джунглей, во вспаханномчерноземе или в размокшей глине. Старик с серьезным видом привстал на носки,оттолкнулся пятками, словно от пышного теста, от податливой мягкой земли. Всеего ощущения отражались у него на лице, как будто быстро переключалиразноцветные огни. Рот приоткрылся. Он еще немного покачался на носках — всемедленнее, медленнее — и наконец застыл; голос мальчика тоже умолк, и вглубокой, многозначительной тишине они стояли и смотрели в глаза друг другу.

По тротуару под жарким солнцем шли мимо лавки редкиепрохожие.

А старик и мальчик все стояли друг против друга, и лицомальчика сияло, а старик, казалось, обдумывал некое неожиданное открытие.

— Послушай, — сказал он наконец. — Не хочешьли лет эдак через пять продавать у меня тут ботинки?

— Спасибо, мистер Сэндерсон, только я и сам еще незнаю, что стану делать, когда вырасту.

— Что захочешь, сынок, то и станешь делать, —сказал старик. — Ты своего добьешься. И никто тебя не удержит,

Он легким шагом подошел к стене, где стояло, уж наверно,десять тысяч коробок с обувью, и вернулся к прилавку с туфлями для Дугласа.Потом он писал что-то на листке бумаги, а Дуглас в это время надел туфли,завязал шнурки и теперь стоял и ждал.

Старик кончил писать и протянул ему листок.

— Вот тебе десяток поручений на сегодня. Когда всесделаешь, мы с тобой квиты и ты получаешь расчет.

— Спасибо, мистер Сэндерсон! — Дуглас кинулсяпрочь из лавки.

— Постой! — закричал старик.

Дуглас остановился и обернулся к нему.

— Ну, как туфли? — с интересом спросил старик.Дуглас поглядел на свои ноги — они были уже далеко, на берегу реки, средипшеничных полей, на ветру, что гнал его из города. Потом вскинул голову ипосмотрел на старика; глаза его горели, губы шевелились, но с них не слетело низвука.

— Антилопы? — Старик перевел взгляд с лицамальчика на туфли. — Газели?

Дуглас подумал, помолчал в нерешительности и торопливокивнул. И — исчез. Шепнул что-то, круто повернулся и исчез. Дверь — настежь, напороге — никого. Быстрый шорох теннисных туфель растаял в тропическом зное.

Мистер Сэндерсон стоял в дверях, ослепленный солнцем, и прислушивался.С давних-давних пор, когда его еще одолевали мальчишеские мечты, он помнил этотзвук. Под небом мелькали чудесные создания, скользили под деревьями и в кустах,убегали все дальше, и оставалось лишь еле слышное эхо…

— Антилопы, — повторил Сэндерсон. — Газели…Он нагнулся и поднял с пола брошенные зимние башмаки Дугласа, отяжелевшие отуже забытых дождей и давно растаявших снегов. Потом отошел в тень, подальше отслепящих лучей солнца, и неторопливо, мягко и легко ступая, направился назад, кцивилизации…

Он вынул пятицентовый блокнот в желтом переплете. Вынулжелтый карандаш фирмы Тайкондерога. Открыл блокнот. Лизнул карандаш.

— Знаешь, Том, мне понравилось, как ты всесчитаешь, — сказал он. — Теперь и я буду так делать, все записывать.Вот ты, верно, про это и не думал, а мы ведь каждое лето опять и опять,снова-здорово делаем то же самое, что делали прошлым летом.

— Например, Дуг?

— Ну, например, делаем вино из одуванчиков, покупаемтеннисные туфли, пускаем первый фейерверк, делаем лимонад, вытаскиваем из ногзанозы, собираем дикий виноград. Каждый год одно и то же, в точности какраньше, и никаких перемен, никакой разницы. Но это только одна половина лета,Том.

— А другая?

— Другая — то, что мы делаем первый раз в жизни.

— Например, едим оливки?

— Нет уж, кое-что поважнее. Ну, как если мы вдругувидим, что папа и дедушка не все на свете знают.

— Пожалуйста, не выдумывай! Они знают все, что толькоможно знать!

— Не спорь, Том. Я уже записал это в «Открытия иоткровения». Они знают не все. Но тут нет ничего страшного. Я и это открыл.

— Какую еще ерунду ты там записал?

— Что я живой.

— Вот еще, Америку открыл! Давно известно.

— Нет, я про это думаю, я это замечаю — вот что ново.Сперва живешь, живешь, ходишь, делаешь что-нибудь, а сам даже не замечаешь. Ипотом вдруг увидишь: ага, я живу, хожу или там дышу — вот это и естьпо-настоящему в первый раз. Теперь я разделю лето на две половины. Первая вмоем блокноте называется «Обряды и обыкновенности». Первый раз в этом году пилшипучку. Первый раз в этом году бегал босиком по траве. Первый раз в этом годучуть не утонул в озере. Первый арбуз. Первый москит. Первый сбор одуванчиков.Все это бывает из года в год, и мы про это никогда не думаем. А вторая половинаблокнота — «Открытия и откровения». Или даже лучше назвать «Озарения» — вототличное слово, правда? Или, может, «Ощущения»? В общем, когда делаешьчто-нибудь старое, давно известное, ну хоть разливаешь в бутылки вино изодуванчиков, это, конечно, надо записать в «Обряды и обыкновенности». А потомпро это подумаешь — и уж тут все мысли, какие придут в голову, все равно, умныеили глупые, надо записать в «Открытия и откровения». Вот, слушай, что я записалпро это вино:

«Каждый раз, когда мы разольем его по бутылкам, у насостается в целости и сохранности кусок лета двадцать восьмого года». Ну, чтоскажешь?

— Я уже давным-давно не понимаю, что ты такоеговоришь, — сказал Том.

— Ну гляди, вот я еще записал. В «Обрядах иобыкновенностях» у меня стоит так: «Первый раз спорил с папой и получил первуютрепку летом 1928 года, утром 24 июня». А в «Открытиях и откровениях» у меняпро это так:

"Взрослые и дети — два разных народа, вот почему онивсегда воюют между собой. Смотрите, они совсем не такие, как мы. Смотрите, мысовсем не такие, как они. Разные народы — «и друг друга они не поймут»[1]. Вот,мотай себе на ус, Том.

— Верно, Дуг, в самую точку! Ясно, именно так!Поэтому-то мы никак не можем поладить с папой и мамой. Вечно одни неприятностис утра до ночи! Дуг, ты просто гений!