«Вы просто притворяетесь, притворяетесь самим собой» —укоряет Рейса Пессоа в романе. И речь идет не столько о «фантомной» природеРейса, сколько о его жизненной позиции и эстетическом кредо. По мнению Пессоа,его гетероним, предоставленный самому себе, сам того не ведая, неискренен всвоей поэзии. Его не оставляет равнодушным атмосфера 1936 года, и он вновь ивновь беспокойно «выглядывает» за стену придуманного им «персидского сада».

Но так или иначе, а Рейс у Сарамаго втянут помимо своей волив водоворот португальской действительности, обречен присутствовать исочувствовать, принимать и отвергать то, что происходит в жизни Лиссабона в1936 году. Прежде всего он проходит искушение земной любовью — он, всю жизньвоспевавший идеальную деву. Кредо его поэзии — отказ от страсти, от всего, чтопотом вызовет сожаление. Ожидание неминуемой грядущей потери делает любовьбессмысленной, дорожить чем-то земным опасно. «Разъединим же руки, чтоб послетоской не томиться…», — вновь и вновь эта мысль звучит в лирике Рейса. «Отлюбого усилья наши слабые руки сбережем…», — говорит он деве. «Ничего в рукахне держи», — повторяет поэт самому себе. Образ «пустых рук» ассоциируется сосвободой — свободой выбора и свободой от страданий, неизбежных, если чувства иобязательства привяжут человека к повседневной реальности.

Но с Рейсом это почти успевает произойти. В последние днижизни ему не удается удержаться над схваткой. Его «горацианские» имонархические взгляды, которыми он так гордился, не могут больше играть рольсвоеобразного заслона между ним и жизнью, и, полный негодования и сочувствия,вымысел в полной мере становится человеком. Расстрел салазаровскимправительством мятежных кораблей замыкает круг повествования: эти кораблистояли на рейде в день приезда Рейса в Лиссабон. В их славных, овеянных ореоломлегенды названиях — «Афонсо де Албукерке» и «Бартоломеу Диас» — угадываетсясвязь с образами португальских конкистадоров и мореплавателей, воспетыхФернандо Пессоа в «Посланиях» (1934). Это поэтический цикл, где поэт размышляето судьбе родины, о ее былом величии и смысле ее истории, воспевает силунационального духа португальцев — путешественников и первооткрывателей.«Послания» — одно из немногих произведений, которое успело снискать признаниееще при жизни Пессоа, о чем он с иронией и говорит в романе Рейсу. Иронияобусловлена тем, что вернувшись из небытия, он видит, какому делу и какойдействительности служат воспетые им образы. Веривший в силу национального духа,уповавший на мессианскую идею, он дезориентирован. «Я националист, ясебастьянист», — повторял он в письмах, — но как далек его образ короля Себастьяна,пропавшего без вести в битве при Албукерке, от нового португальского мифа,творимого в Португалии в 1936 году!… Веками португальцы верили в чудесноевозвращение легендарного короля, с фигурой которого связывались упования навозрождение былой славы. И, ослепленные, обманутые, восприняли приход к властиСалазара в 1933 году как начало национальной реабилитации. Сарамаго позволяетнам присутствовать при рождении этого нового мифа, который творят с упоениемсоотечественники Фернандо Пессоа.

Писатель предлагает легкое прочтение — можно взять роман какзахватывающий путеводитель по Лиссабону, и сложное — в блужданиях Рикардо Рейсаесть определенная система. Славное прошлое Португалии — первый, видимый рядассоциаций Рейса. Парадоксы истории, ее кровавые драмы, лицемерие и жестокость— их подтекст. Сегодняшний день страны, серия «моментальных снимков» как точка,к которой эта история вела и привела португальцев, — еще один пластписательских наблюдений, доверенных герою.

В книге скрупулезно воссоздается атмосфера времени, стольценимая любителями стиля «ретро». Интерьеры гостиниц и ресторанов, машины,кинозвезды и театральные премьеры 30-х… Популистские акции, вроде присутствия взале настоящих рыбаков в народных костюмах на спектакле из рыбацкой жизни. Раздачабесплатных пайков — «гуманитарная акция» — в отделении местной газеты…Паломничество в Фатиму, ожидание чуда, которое так и не происходит… Но это«здесь и сейчас» португальской жизни 1936 года, ее живой колорит — не толькомастерски выполненная стилизация, фон для духовной одиссеи главного героя, аеще и своеобразная ступенька в будущее, которая закладывается на наших глазах.Происходящее увидено «тогда» — Рейсом и «из перспективы» — всеведущимповествователем.

Голос этого повествователя, некого собирательного «мы»,становится основой художественной ткани романа. Границы этого «мы» зыбки ипеременчивы. Оно может подразумевать «мы с вами, читатель», «мы с героем», «мы— португальцы», «мы, люди этого поколения». Иногда акцент смещается в рамкаходной фразы, создавая эффект разноголосицы, корректируя интонацию. А взависимости от того, какую маску на данный момент выбирает неуловимыйповествователь, читатель угадывает интонацию: в нем то ирония, то горечь. Топокаяние, то мудрое терпение… Важно лишь не пропустить этот момент. Уловитьпереходы, распознать тонкую иронию там, где кончается народная мудрость иначинается массовый самогипноз.

Разговорная, доверительная речь повествователя-комментатора,полная прибауток и присловий, сменяется внутренним монологом Рейса с егофилософскими и культурными реминисценциями, а они — переходом на все новые иновые лексические уровни. Сарамаго блестяще стилизует весь их диапазон — отполных подобострастия речей гостиничной прислуги до напыщенной вежливостинотариуса из Коимбры. А застывшие формы речевого этикета вновь «оживляет» всвоих комментариях всеведущее «мы» повествователя. Но стихией разговорной речиСарамаго не ограничивается, вторгаясь в сознание Рейса (и читателя) мощной волнойгазетной речи. Из осколков мозаики газетных сомнений Сарамаго творит«синхронный срез» 1936 года, с его трескотней, демагогией, штампами ипередержками официальной пропаганды — то выспренней, взывающей к национальномудостоинству, то доступно-игривой, рассчитанной на легкое понимание «среднихпортугальцев».

Создавая пастиши и стилизации, растворяя в го кете романаобразы и цитаты из Пессоа и Камоэнса, Сарамаго еще раз показал, что в искусствеинтертекстуальной игры ему мало равных. Сопрягая «гиперкультурный» текст сязыком масс-медиа, он воистину ощущает себя в своей стихии. Несколько лет онпроработал в редакциях тех самых газет, которые читает Рейс. А теперь подшивказа 1936 год оживает в романе, усложняя контекст.

Смысл стихотворной цитаты, попавшей в новое «поле»,корректируется рядом стоящими элементами, будь то газетные клише, будь тодиалог поэта с его созданием, «угаданный» Сарамаго. И тут у нас не может невозникнуть мысль о мастерстве, эрудиции и находчивости, необходимых посредникумежду нами и Сарамаго — переводчику. Ведь писатель апеллирует к культурнойпамяти — и португальской, и европейской. Надо опознать в одной фразе подрядчетыре зачина классических произведений: Вергилия, Данте, Сервантеса иКамоэнса… Почувствовать тонкий переход от поэзии к прозе в рамках одной строки,лишенной знаков препинания… Осознать, что авторская речь плавно и незаметноперетекает в речь персонажа, неуловимо меняя интонационный строй… Сарамагожонглирует оттенками созвучий («Реплика в сторону со стороны кого-то совсемпостороннего»), сыплет каламбурами. А один из излюбленных его приемов —разрушение устойчивого словосочетания, когда составляющие его части обретаютпервоначальный смысл. Так это происходит в разговоре о горничной, которая«минута в минуту стучит — не минута, сами понимаете, стучит в минуту, а Лидия вдверь» — или о франте, не пожелавшем «ударить в грязь лицом или забрызгать еюсвой элегантный костюм, ибо это именно жидкая грязь».