Работа над романом Сарамаго — это тот случай, когда отпереводчика требуется не только творчество, но и сотворчество, подвижничество,в котором сливаются «и труд, и мука, и отрада». Наградой за эти «и труд, имуку» станет, без сомнения, и «отрада» самого взыскательного читателя, чего быон ни искал в этой книге. Ведь, по словам самого Сарамаго, «одному подавайвсеобъемлющие идеи, панораму и перспективу, эпическую монументальностьисторического полотна, а другой предпочитает стилистическую изощренностьпротивоборствующих интонаций: нам ли не знать, что на всех не угодишь». Нописатель скромничает и лукавит, в его романе как раз стилистическаяизощренность не становится самоцелью, все подчинено «идее», «панораме» и«перспективе», и культура неотторжима от истории.

Е. Огнева

ГОД СМЕРТИ РИКАРДО РЕЙСА

Здесь кончается море и наминается земля. Бледный городмокнет под дождем, река помутнела от глины, переполнены водостоки. Темныйкорабль идет вверх и сейчас ошвартуется у пристани Алкантары. Это «ХайлендБригэйд», английский пароход, как челнок, снующий по дорогам Атлантики туда-сюда,туда-сюда, из Лондона в Буэнос-Айрес, с заходом в одни и те же порты —Ла-Плата, Монтевидео, Сантос, Рио-де-Жанейро, Пернамбуко, Лас-Пальмас, а потомв обратном порядке, а если не потонет, то причалит еще и к пирсам Виго иБулонь-сюр-Мер, и войдет наконец в эстуарий Темзы, как входит сейчас в устьеТежо, какая из рек больше, гласит пословица, на той и село побогаче. Пароход неочень велик — всего четырнадцать тысяч тонн — но ходкий и остойчивый, что вочередной раз подтвердилось в этом рейсе, где, хоть и штормило постоянно,укачались лишь начинающие мореплаватели да те, у кого желудок расстроенбезутешно, и вот за свой почти домашний уют и комфорт он, как и «ХайлендМонарх», его брат-близнец, получил ласковое прозвище семейной лоханки. Впроекте предусмотрены просторные помещения для занятий спортом и для приемавоздушных ванн, можно даже, вообразите, устроить партию крикета, и уж если вкрикет, требующий ровных лужаек, можно играть на волнах, это лишний раздоказывает, что Британской Империи все подвластно, была бы лишь выражена волятого, кто ею правит. Когда стоит штиль, «Хайленд Бригэйд» напоминает детскийсад и пансионат для престарелых, впрочем, мы этого не увидим, потому чтосегодня идет дождь, да и рейс окончен. Через помутнелые от морской соли иллюминаторыдети смотрят на пепельный город, расплющенный, распластанный по холмам так, чтои домов не видно — лишь изредка мелькнет высокий купол, вытянутый щипец крыши,смутный абрис полуразрушенной замковой башни, хотя, вероятно, и это — обманзрения, химера, мираж, сотворенный сплошной завесой воды, низвергающейся схмурого неба. Чужестранные дети, от природы щедрее взрослых наделенные великимдаром любопытства, желают знать, как называется место, куда они приплыли, иродители их любопытство удовлетворяют — сами или же доверив это нянькам,боннам, früileins[1], случившемуся рядом моряку, который шел, скажем,потравить стаксель или, ну, не знаю, лечь на другой галс. Лижбоа, Лизбн,Лисбон, Лиссабон — так, на четыре лада, не считая вовсе невнятно пробормотанныхили промежуточных, сообщают детям неведомое им раньше имя, но и теперь узнаютони лишь это или какое-то близкое ему по звучанию слово, и сумятица воцарится вих детских головах, ибо по-испански название этого города пишется так,по-португальски — эдак, а уж когда выговаривают его на аргентинский ли,уругвайский, бразильский или кастильский манер, звучит оно и вовсе непривычно ивсякий раз по-разному, и даже приблизительно на бумаге это звучание невоспроизвести. Когда завтра рано утром «Хайленд Бригэйд» отвалит от причальнойстенки, пусть хоть ненадолго из-за раздернувшихся туч выглянет солнце, чтобыбуроватый туман, обычный в это гнусное время суток и года, не стал уж совсемнепроглядным, не закрыл бы — хотя бы пока еще виднеется земля — и без того ужеулетучивающееся воспоминание путешественников, которые впервые оказались здесь,— детей, повторяющих и по-всякому переиначивающих слово «Лиссабон», насупленныхвзрослых, которые зябко ежатся от сырости такой вездесущей и всепроникающей —ни железо ей не помеха, ни дерево — словно пароход всплыл из пучины морской. Подоброй воле, для собственного удовольствия никто бы не остался в этом порту.

И немногие сходят на берег. Ошвартовались, спустили сходни,и внизу неторопливо объявились носильщики и грузчики, вышли из-под навесов поддождь чиновники иммиграционной службы и таможенники. Дождь унялся, чутьморосит. Кучка пассажиров жмется у трапа, медлит, словно сомневается, можно лисойти на берег, не объявлен ли карантин, не споткнутся ли они на скользких ступенях,да нет, не в том дело — их пугает безмолвный, будто вымерший город, а дождьбудто для того только и льет, чтобы утопить в жидкой грязи все, что там ещеуцелело. У причала, мертвенно и мутно посвечивая иллюминаторами, стоят другиесуда, портальные краны кажутся обломанными ветвями черных деревьев, и не визжатлебедки. Воскресенье. А за пакгаузами сумрачный город, укрывшийся и пока ещезащищенный от дождя стенами и крышами, глядит наружу слепыми окнами, слушает,как гремит в водосточных трубах дождь, заливая плотно пригнанные торцытротуаров, хлеща в переполненные до краев сточные канавы, сущий потоп.

Спускаются первые пассажиры. Сутулясь под монотонноморосящим дождем, растерянно ковыляют по трапу со своими баулами и чемоданами —завершилось плаванье, окончена жизнь между небом и морем, оборвалась беглаячереда текучих снов, ритм которым задавали маятник вздымающейся и падающейкормы, пляска волн, неодолимо притягивающий к себе горизонт. Кое у кого ребенокна руках, и, раз он молчит, это, конечно, — португальское дитя, даже неспросит: Где мы? — а, может быть, ему уже загодя сказали, укладывая наканунеспать в душной каюте, пообещали, чтобы поскорее засыпал, красивый город,счастливую жизнь, очередную волшебную сказку, очередную, потому чтоэмигрантские труды преуспевания не дали. Дама в годах, упрямо, но тщетнопытаясь раскрыть зонтик, роняет зеленую шкатулку, которую несла подмышкой, и отудара о камни причала у шкатулки отлетает крышка, лопается дно, и всевываливается наружу: ничего ценного там нет, вещицы дороги как память —разлетаются в разные стороны пестрые лоскутки, письма, фотографии, бьютсявдребезги стеклянные четки, мотки белой шерсти уже выпачканы в грязи, а один изних исчезает в щели между краем причала и бортом парохода. Это пассажирка третьегокласса.

Едва ступив на твердую землю, пассажиры торопятся укрытьсяот дождя, чужестранцы вполголоса чертыхаются, будто мы виноваты, что погодатакая гадкая, забыли, наверно, что в ихних заграницах она обычно еще гаже, радылюбому поводу, даже такому явлению природы, как дождик, чтобы обпить бедныестраны, будто мало низвергающейся с неба воды, еще и презрением, это нам бынадо жаловаться, однако ж мы молчим, вот хоть на эту проклятую зиму, или на то,что города, разрастаясь, отнимают у нас плодородные земли, а их и так мало. Уженачалась выгрузка багажа: моряки в своих блестящих накидках с капюшономвеличественны как идолы, португальские же грузчики внизу бегают налегке — вкартузиках, в куцых клеенчатых курточках под кожу, но ливень им — всему свету наудивление — нипочем, и, быть может, столь явно демонстрируемое пренебрежение кнеблагоприятным погодным условиям заставит путешественников тряхнуть мошнойили, как ныне принято говорить, портмоне, малость прибавить: вот ведь отсталыйнарод, вечно клянчит и побирается, продает то, чего у него в избытке — своетерпение, смирение, униженную покорность — и дай нам Бог дождаться, чтобыгде-нибудь в мире возник спрос на подобный товар. Пассажиры движутся к таможне,их, как уже было сказано, немного, но выйдут они оттуда нескоро, потому чтозаполнить надо целую кипу бумаг, а чиновники уж так каллиграфическивырисовывают каждую буковку: надо полагать, у самых шустрых по воскресеньям —выходной. Начинает смеркаться, а ведь всего-то четыре часа, еще чуть стемнеет —вот и вечер, впрочем, здесь, в зале досмотра, всегда вечер, здесь суткинапролет горят тусклые лампы, не все, правда: какие горят, а какие перегорели,вон ту, например, уж целую неделю никак не соберутся заменить. Свет сочитсясквозь немытые стекла, как сквозь толщу воды. В спертом воздухе пахнет волглойодеждой, кислятиной чемоданной фибры, мундирной дерюгой, и от обволаки вающейдушной тоски немеет пассажир, ни единой искорки радости нет в этом возвращениина родину. Таможня — это перевалочный пункт, преддверие того, что ждет снаружи,чистилище.