Газетный лист, хладнокровно живописующий такие ужасы, падаетна колени заснувшего Рикардо Рейса. От внезапно налетевшего ветра дребезжатстекла, дождь хлещет как во дни потопа. По опустелым стогнам Лиссабона бежитупившаяся кровью сука Уголина, обнюхивает пороги домов, воет на площадях и впарках, яростно кусает собственное чрево, откуда совсем уже скоро появится насвет очередной выводок щенков.

* * *

После ночи, когда разверзнись хляби, когда разбушевалисьстихии — вы не замечали, что эти слова, особенно первые два, на свист божийрождаются попарно и до такой степени подходят к обстоятельствам, что сберегаютнам силы, избавляя от необходимости ломать голову над придумыванием новых? —утро вполне могло бы начаться с сияющего в безоблачной лазури солнца ирезвящихся в поднебесье голубей. Но нет, не развиднелось, и над городомпродолжали носиться чайки, потому что на воду не сесть, а голуби боялись носвысунуть. Идет дождь, но это терпимо, особенно если идешь по улице в плаще ипод зонтиком, да и ветер, по сравнению с тем, что творилось на рассвете, чутьпоглаживает щеки. Рикардо Рейс вышел из отеля рано, отправился в «БанкоКомерсиал» обменять свои английские деньги на толику отечественных, и получилсто десять милрейсов за каждый фунт стерлингов, жаль, что это ассигнации, а незолото, ибо тогда дали бы ему вдвое больше, но даже и так в накладе не осталсянаш путешественник, который покидает банк с пятью тысячами в кармане: в Португалииэто — целое состояние. Улица Комерсио, где он находится, недалеко отТеррейро-до-Пасо, буквально в двух шагах, рукой подать, сказали б мы, если быне боялись обвинений в преувеличении, но Рикардо Рейс не отважится свершить иэтот краткий путь: стоя под защитой сводчатых арок галереи, он вглядывается впобуревшую, вспененную, вздутую дождем реку: издали кажется, что высокие волны,в очередной раз вздымаясь, обрушатся на площадь, затопят ее, но это всего лишьобман зрения — они разбиваются о волнолом, теряют силу на покатых ступеняхпристани. Ему вспоминается, как сиживал он здесь в былые времена, но так давностали эти времена былыми, что невольно засомневаешься — да полно, да он ли этобыл? Я ли это был или кто-то, с тем же, быть может, именем и лицом, но другой?Он чувствует, что озябли промокшие ноги, чувствует, как волна горестизахлестывает тело, я не оговорился — тело, а не душу — это ощущение возникаетгде-то снаружи, он мог бы потрогать его руками, не будь они заняты ненужнымзонтом. Видите — человек может отстраниться от мира до такой степени, чтостанет мишенью для насмешки прохожего, который скажет ему: Зонтик-то вам,сеньор, зачем: здесь над нами не каплет, но, впрочем, эта насмешка беззлобная,и смех так чистосердечен, что Рикардо Рейс и сам улыбается своей рассеянностии, неизвестно почему, бормочет двустишие Жоана де Деуса, затверженное еще вдетстве, еще в школе: Под плотным сводом этих арок всю ночь бы мог я простоять.

Раз уж оказался так близко и все равно по пути, он решилубедиться, как соотносится давнее воспоминание об этой площади, отчетливо,будто граверной иглой по меди врезанное в память или воссозданное сию минутувоображением, с тем, что есть в действительности — с прямоугольником, тристороны которого образуют здания, со статуей кого-то августейшего и конногопосередине, с триумфальной аркой, невидимой оттуда, где он стоит. Всерасплывается и тонет в тумане, очертания и линии утратили отчетливость, словновыцвели — от скверной погоды ли, от того ли, что прошли годы, или это его зрениепритупилось с возрастом, это ведь только у памяти глаз остер, как у чайки.Скоро одиннадцать, под сводами галереи становится людно — людно, но несуматошно, ибо несовместимого с торопливостью достоинства исполнены прохожие —мужчины в мягких шляпах, отряхивающие капли дождя с зонтов, а женщин почти невидно, в этот час у чиновников начинается присутствие. Удаляется Рикардо Рейс всторону улицы Распятия, выдержав натиск продавца лотерейных билетов,навязывающего ему свой товар: номер тысяча триста сорок девять, завтрарозыгрыш, и номер не тот, и розыгрыш не завтра, но так уж звучит песнь уличногоавгура, штатного прорицателя: Купите, сеньор, купите, чтоб потом пожалеть непришлось, купите, у меня предчувствие, что вытянете счастливый билетик, и естьв этой навязчивости нечто фатальное и угрожающее. Рикардо Рейс по улицеГарретта выходит на площадь Шиадо, где стоят, прислонясь к постаменту статуи,четверо носильщиков, им и дождь нипочем, тем более, что он еле моросит, атеперь вот и вовсе перестал, шел-шел да и кончился, и за спиной Луиса деКамоэнса возникает, нимбом окружает его голову белое свечение: сами видите, чтотакое слова — это вот, к примеру, может означать и дождь, и облако, и светящийся круг, но поэту, благо он не бог и не святой, не под силу остановитьдождь, — просто тучи истончились и почти рассеялись, не станем воображать, чтоздесь, как некогда в Урике или в Фатиме, произошло чудо, пусть даже такоенезамысловатое, как вдруг очистившийся небосвод.

Рикардо Рейс идет в редакции газет, адреса их он записал ещевчера, перед тем как лечь спать, а ведь мы еще не сказали, что спал он плохо —на новом-то месте, в новой стране, и когда в тишине необжитой, чужой ещекомнаты ждешь сна, слушая шум дождя за окном, все вдруг обретает свои истинныеразмеры, становится крупным, весомым, тяжелым, ибо вопреки установившемусямнению, морочит, и с толку сбивает, и обращает жизнь в зыбкую тень как раздневной свет, а ночная тьма вносит во все полную ясность, но сон совладает сней, даруя нам покой и отдых, умиротворяя душу. В редакции газет идет РикардоРейс, куда ж еще идти желающему узнать о том, что было да прошло, прошло вотздесь, по Байрро-Алто, оставив след ноги, отпечаток подошвы, сломанные ветки,растоптанные листья, буквы и новости, это часть того, что остается от мира,другая же часть — это вымысел, необходимый, чтобы от вышеупомянутого минувшегоможно было сохранить лицо, взгляд, улыбку, муку: Острой болью отозвалась всердцах нашей интеллигенции весть о том, что ушел из жизни Фернандо Пессоа,создатель «Орфея», человек высочайшей духовности, неповторимо-своеобычный поэти вдумчивый критик, скончавшийся позавчера так же незаметно, как и жил, но,поскольку у нас в Португалии словесностью прожить нельзя, покойный служил вкоммерческой фирме, а чуть ниже: друзья принесли к его надгробью прощальныецветы. В этой газете больше ничего нет, а другая другими словами сообщает то жесамое: Вчера мы проводили в последний путь Фернандо Пессоа: автор проникнутогопатриотическим жаром замечательного стихотворного цикла «Послание» былзастигнут смертью в субботу вечером в госпитале Сан-Луис, свой след в поэзии оноставил не только как Фернандо Пессоа, но и как Алваро де Кампос, АлбертоКаэйро, Рикардо Рейс, ну, вот вам, пожалуйста, и ошибка, допущенная понебрежности или по легковерию: ведь мы-то с вами отлично знаем, что на самомделе Рикардо Рейс — вот этот человек, своими и вполне живыми глазами читающийгазету, врач, сорока восьми лет, тогда как Фернандо Пессоа, когда навекизакрылись его глаза, было на год меньше, и одного этого более чем достаточно, ине требуется никаких иных доказательств и свидетельств, если же все-таки кто-тосомневается, пусть сходит в отель «Браганса», справится у тамошнегоуправляющего, у сеньора Сальвадора, пусть спросит, не останавливался ли у нихнекий Рикардо Рейс, врач из Бразилии, и скажет управляющий: Как же, как же, кобеду доктор Рейс не пришел, но предупредил, что будет ужинать, если угодночто-нибудь ему передать, я готов лично озаботиться этим, и последние сомнениядолжны рассеяться после слов управляющего, превосходного физиономиста, которыйс первого взгляда определяет и удостоверяет любую личность. Но если и этогомало — мы ведь, в сущности, так недавно знакомы с Сальвадором — то вот вам иеще одна газета, а в ней на должном месте, на соответствующей, под некрологиотведенной странице даже слишком пространно устанавливается личность покойного:Вчера состоялись похороны сеньора Фернандо Антонио Ногейры Пессоа, сорока семилет — ага! видите: сорока семи! — в браке не состоявшего, уроженца Лиссабона,окончившего словесное отделение Английского университета, писателя и поэта,весьма известного в литературных кругах, на могилу покойного были возложенывенки из живых цветов, вот это уж зря, они так быстро вянут. Ожидая трамвая,который довезет его до кладбища Празерес, читает Рикардо Рейс надгробную речь,стоя на том самом месте, где был повешен — мы-то с вами это знаем, дело былодвести двадцать три года назад, в царствование короля Жоана V, не упомянутого в«Послании» — да, так вот, на том самом месте, где вздернули одного бродячеготорговца, генуэзца родом, из-за порции какого-то снадобья убившего нашего свами соотечественника, он перерезал глотку сначала ему, а потом его служанке,также скончавшейся на месте, и нанес еще две раны, оказавшихся не смертельными,слуге, а другого ткнул ножом в глаз, как все равно кролика, и не натворил новыхзлодейств потому лишь, что его наконец схватили, судили и приговорили ксмертной казни, совершенной здесь же, возле дома убитого им, при большом скоплениинарода, чего никак не скажешь о нынешнем утре тысяча девятьсот тридцать пятогогода, декабря тридцатого пасмурного и хмурого дня, так что на улицу без крайнейнеобходимости никто не выходит, хотя дождя нет, по крайней мере — в ту самуюминуту, когда Рикардо Рейс, прислонясь к фонарному столбу на Калсада-де-Комбро,начал читать надгробную речь — да нет, не над прахом генуэзца, который ее неудостоился, если, понятно, не считать таковой брань простонародья, а напохоронах Фернандо Пессоа, в смертоубийстве неповинного: Два слова о жизненномпути покойного, тут и вправду можно обойтись двумя словами, а можно и вообщебез них, предпочтительней всего было бы молчание, молчание, уже объемлющее егои нас всех, ибо только оно могло бы стать вровень с величием его души, ныне ужепредстающей Господу, но не могут и не должны те, кто с ним вместе служилПрекрасному, допустить, чтобы он лег в сырую землю или, вернее, вознесся квратам Вечности, не услышав от нас слов кроткого и такого по-человеческипонятного протеста, выражающего то негодование, которое рождает в наших сердцахего уход, не могут его товарищи, его братья по «Ор-фею», в чьих жилах течет таже кровь служения идеальной красоте, не могут, повторяю, оставить его здесь, упоследней черты, не осыпав его благородную смерть, по крайней мере,белоснежно-линейными лепестками своей безмолвной скорби, и сегодня мыоплакиваем уход человека, похищенного у нас смертью, вечную разлуку с егочеловеческой сутью, ибо, как ни трудно смириться с потерей этой необыкновенной личности,но его духу, его созидательной мощи, отмеченным особой, ни с чем не сравнимойкрасотой, даровано будет бессмертие, и дальнейшее — это гений Фернандо Пессоа.Покойся с миром, ибо, по счастью, еще встречаются исключения в ровнойупорядоченности жизни, и вслед за Гамлетом мы повторим: "Дальнейшее —молчание», и распорядиться этим дальнейшим суждено гению.