К той учительнице я больше не ходила, и нового преподавателя мы не искали. Мы подумали, что пусть у меня лучше вообще не будет никаких уроков, чем такие, которые разовьют во мне чувство неуверенности. Моя скрипка постепенно покрывалась пылью, и, когда я брала ее в руки, она казалась мне пустой, заброшенной и ненужной — как и я сама. Это был какой-то новый вид душевной боли: не от нехватки любви, не от страха или неуверенности, нет. Меня мучило, что я по каким-то неведомым причинам должна отказаться от своего внутреннего «я», от собственного голоса. Я никогда не думала, что нечто настолько огромное и страшное может ворваться в мой детский мир и запретить мне быть самой собой. Такое и представить сложно. Но тем не менее это произошло. Пусть мне и было совсем мало лет, я чувствовала, что умираю — моя внутренняя гармония рухнула. Я медленно умирала целых шесть месяцев. Снова и снова. Хотя это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме моей скрипки. Меня приговорили к пустоте. Но я была не против: без скрипки от меня и так бы ничего не осталось.

Трудно сказать, сколько бы еще все это продлилось и как бы я справилась, если бы события не приняли неожиданный оборот. Теперь уже невозможно представить какой-то другой выход из положения. Отца перевели в Ливию — очень нестабильную страну. Стало ясно, что с ним мы не поедем. И у мамы было два варианта: остаться в Корее или вернуться в Англию. И она, и моя сестра, конечно, предпочли бы остаться в Корее. Но для меня это стало бы катастрофой, и в глубине души мои родители это понимали. Мое будущее уже сформировалось, и они тоже это видели. Джон Бейн, директор Перселла, сдержал свое слово. С нами связалось руководство школы, чтобы узнать, собираюсь ли я учиться у них в следующем семестре. Они послали письмо министру внутренних дел Великобритании, описали ситуацию и рассказали, какие я подаю надежды. Они смогли выбить для меня государственную стипендию и вид на жительство для всех нас. Было ясно как день: в школе хотели, чтобы я поступила именно к ним. Они явно были очень высокого мнения о моих способностях, и это не ускользнуло от моих родителей. Но, несмотря ни на что, им было нелегко принять это решение и снова сняться с насиженного места — покинуть Корею и вернуться на странный, непонятный Запад. Последовать не за главой семьи, а за самым младшим из ее членов — за маленькой девочкой. Вся семья противилась этому решению, в основном по политическим причинам. Жителям Запада сложно представить себе, в какой паранойе пребывала тогда Южная Корея. Поколение моих дедов пережило Корейскую войну. Раны, которые она им нанесла, были слишком глубокими и заживали слишком медленно.

Юность всех моих дедушек и бабушек прошла в неразделенной Корее, хоть и оккупированной Японией, но все еще единой. Дедушка по маминой линии принадлежал к аристократическому роду Ю. Он был младшим из детей. Их семья жила в огромном особняке с восемью комнатами — этот дом передавался по наследству из поколения в поколение. Они выращивали рис и арбузы. В то время в Корее, как, впрочем, и в Англии, старший сын наследовал все — вместе с ответственностью за своих родителей и их родителей. На его плечи ложился долг присматривать за ними. Младшие же члены семьи не получали ничего. Мой дедушка стал бизнесменом. Он был невероятно обаятельным, потрясающе владел навыками торговли, чувствовал все самые тонкие механизмы делопроизводства и всегда старался нащупать такую сделку, которая поможет ему крепко встать на обе ноги и помочь семье. Когда началась война, ему пришлось скрываться. Будучи сыном крупного землевладельца, он был одним из первых в очереди на арест и расстрел. Ему было тридцать лет, и тогда у него уже было пятеро детей, и моя мама была самой младшей. Он должен был придумать, как содержать их всех. И научился шить одежду.

В тысяча девятьсот пятьдесят первом году моя бабушка, мама и их родственники жили в деревне. Эта деревня подверглась воздушной атаке, и бабушка получила серьезное ранение в ногу. В рану попала инфекция, началась гангрена. Все думали, что она умрет — а вместе с ней и младший ребенок, потому что остальные дети не смогли бы ухаживать за младенцем. Они начали рыть могилу и шить саван. Но у старшего брата мамы, которому тогда было двенадцать лет, появилась идея. Он любил читать, и вычитал где-то, что гангрену можно остановить, если отрезать зараженную конечность. И именно это он и сделал. Один из взрослых соседей пришел ему на помощь. Он достал где-то бутылку виски, заставил бабушку выпить половину, а затем они отрезали ей ногу. Мой дядя отрезал ногу собственной матери. Несмотря на огромную кровопотерю, бабушка все-таки смогла выздороветь. Когда весть о ее ранении дошла до деда, он ухитрился достать пенициллин и отправить его бабушке. Лекарство спасло ей жизнь, но она все равно была слишком слаба, чтобы ухаживать за моей мамой. И тогда за дело снова взялся мой дядя. Он ходил на местный пруд, где ловил лягушек, и кормил ими бабушку. Война закончилась, но наступивший мир облегчения не принес. Семья потеряла все — дом, землю, сбережения. Когда мама подросла, она стала ухаживать за моей бабушкой-инвалидом и младшими детьми, теми, кто родился уже после войны. Она кормила их, одевала, следила за тем, чтобы они ходили в школу. Моя мама была очень находчивой, она унаследовала от отца деловую хватку. Неудивительно, что родственные узы в нашей семье были такими крепкими.

Мой отец происходил из династии Ким. Ким — самая распространенная фамилия в Корее. В прежние времена каждый корейский монарх называл слуг в свою честь. Ким был преуспевающим правителем, и слуг у него было немало. Когда закончилась война, папа был совсем маленьким. В трехлетнем возрасте он остался без отца, который был инженером и работал на железной дороге. Папу взял к себе дядя. Дядя был главой семьи. И его слово было законом. Каждый день он отправлял племянников ловить рыбу к ужину. Папа, конечно же, ходил с ними, хотя какой из пятилетнего мальчишки рыболов? Он и сам не мог припомнить, чтобы хоть раз что-нибудь поймал. Зато он хорошо помнил, как по их возвращении дядя делил улов между старшими членами семьи. Детям обычно доставались объедки, и то не всегда. Но таков был уклад жизни в Корее, впрочем, таким он и остался. Старшие превыше всего. Старших надо уважать. А дети… дети — это второй сорт.

Другими словами, детство у них было нелегкое, к тому же всех пугало соседство с Северной Кореей — и то, что она могла сделать. Этот страх был все еще жив — даже после стольких лет. Каждый день у всех перед глазами были расклеенные по автобусам листовки с предупреждением о том, что вокруг могут быть шпионы и похитители детей. Не было ничего такого, на что не могла бы покуситься Северная Корея. С точки зрения родственников, мамина идея снова увезти меня из-под их защиты за границу была чем-то сродни северокорейским похищениям детей и промывке мозгов. Все попытки рассеять их страхи только усугубляли раскол.

И пусть в Корее я действительно чувствовала себя не на своем месте, мне случалось забывать о несчастьях — в те дни, которые я проводила с бабушкой. Я подолгу жила у нее. Она все время смотрела старые сериалы и тосковала по прежней Корее. Думаю, это свойственно всем людям ее возраста, где бы они ни родились. Все они скучают по утраченному образу жизни и забытым обычаям своей страны. Новая Корея, возникшая после войны, стала для нее чем-то совершенно незнакомым — мешаниной из проводов и бетона, которая уничтожила ее некогда любимый мир. Теперь приходится забираться в самую глушь, чтобы ощутить подлинную красоту корейской глубинки, пьянящий аромат деревенских цветов и покой, который источает местная зелень. В шуме больших городов все это куда-то исчезло. Именно поэтому бабушка жила в деревне. И мне нравилось бывать у нее в гостях.