этого вопроса, ответил Астра. – Современные кисти потребляют огромное количество малахитовых красок! Ох, да кому я рассказываю, вы же сам доктор Цингулон, вы знаете всё, и даже больше! А я… я придумал схему, благодаря которой краски потребляется в четыре раза меньше, представляете? Не в два, не в три, а в четыре!

– Похвально, – сказал доктор. – Вы и правда умный малый. Как ваше имя, кстати? Не буду же я всё время называть вас «умный малый».

– Вот же я дурак, забыл представиться: Астра! Как же так вышло неудобно… – залебезил Астра. – Ваше-то имя у всех на слуху. Его и спрашивать не надо. Вы же написали малахитовыми красками Терция-Терру, нашу Третью Землю! Точнее, списали её с первой Земли, но это не важно.

– Верно, на слуху, – согласился Цингулон. —Так уж и быть, поставлю, конечно, закорючку на вашей книге. Точнее, на моей. Но не в закорючках дело, самое главное то, какие мысли вы смогли вынести из моих трудов и как эти мысли, когда придёт время, вы примените на практике. Хоть я и не считаю «Крота, поедающего червя» делом всей моей жизни: что сложного – путешествовать через пространство с помощью кракелюровой краски? Вам полезнее будет ознакомиться с моим трудом «Жизнь в цвете», в нём популярно изложены принципы действия малахитовой травы. Ах, вы читали? Похвально. Не подумайте, я не сомневался, что читали. Да, это мой прадед открыл кракелюровую малахитовую краску. А я изобрёл фильтры, защищающие от малахитовой пыли, всё верно. А читали «Нефамильярный фамильяр»? И её изучили? Вы меня поражаете, Астра! В тридцать один год я изобразил своего первого фамильяра… Но вам наверняка извёстно о моей жизни даже больше, чем мне самому.

– Нет-нет, расскажите, умоляю вас! – подобострастно упрашивал Астра, подбежав к доктору Цингулону.

– Ну хорошо, – снисходительно усмехнулся он. – Однажды, когда я был ещё очень юн, мне приснился странный сон. В нём я увидел свою маленькую комнату, и вещи жили в ней. Нет, они не двигались, но я чувствовал, что внутри них есть движение, движущая сила, сила, у которой нет начала и конца. Проснувшись, в той мысли, что пришла ко мне во снах, я разглядел, как в зеркале, другую: подумал, если мы с помощью малахитовой травы можем создавать вещи и предметы, то почему бы не попробовать изобразить живое и разумное существо? Несомненно, я не был первым, кто задумывался над этим вопросом. Когда художник изображает зерно, он знает всё о земле, в которой зерно растёт, о самом зерне, о его вершках и о колосе, произрастающем из зерна; что его губит, а что поднимает. А если мы говорим о живом? Может быть, если полно и безупречно познать, как устроена жизнь, можно её создать? И тогда я взялся без сна и отдыха изучать анатомию, физиологию и все другие науки, что могли бы помочь мне в создании живого. Но потом я подумал: а что если я создам несуществующее живое? Ведь так я могу установить собственный анатомический порядок, написать свои законы. Шесть лет бессонных ночей, шесть лет отрицания и работы – и у меня получилось! Вот оно, дело всей моей жизни. Казалось, звёзды сотрясались от моего победного крика: «Живое! Живое!..»

– Ваш первый фамильяр был золотой саламандрой? – осмелился спросить Астра.

– Вы правы, – улыбнулся Цингулон, быстро обернувшись. – У него были очень проворные и цепкие лапки. Хороший был фамильяр, а может, и лучший, – заговорил доктор нараспев, предавшись воспоминаниям. – А какой услужливый, понимал с полуслова. Ну конечно, иначе и быть не могло – это же я его создал, в нём была частичка меня… Все эти качества я ценю не только в фамильярах. Но от своего творения я пострадал сам. Художник в прямом смысле этого слова вкладывает в фамильяра частичку души. Лишившись её, я метался, как в бреду: из меня как будто вынули душу, я впал в такое глубокое отчаяние, из которого живым не выбираются, – голос Цингулона сейчас сам звучал глубоким басом, словно доносился из глубин. – Но я, как вы видите, выбрался.

– И как же вам это удалось? – поражённо спросил Астра.

– Я убил, задушил в себе одно из чувств, – сказал Цингулон, будто выстрелил.

Астра не стал спрашивать какое. Он слышал в голосе своего кумира, как сложно ему возвращаться к воспоминаниям, и юный кинокефал посчитал, что лучше будет промолчать.

– А вы знаете, что фамильяра и его хозяина связывает очень прочная связь? – спросил у кинокефала Цингулон. – И хозяин даже может видеть глазами своего фамильяра, слышать его ушами… Поразительно, не правда ли?

– Да, удивительно… Доктор Цингулон, а что вы думаете о Зелёном коридоре? – спросил Астра, и по его вдохновлённому лицу можно было понять, что он приготовился услышать по меньшей мере откровение.

– А что о нём думать? – сапнул носом доктор. – Его изучать надо! А как пропали бенгардийские тигры, так с ними и всё изучение. Или вы меня спрашиваете о том, как появился Коридор? Мне этот вопрос, буду откровенен, не интересен, а что мне на самом деле интересно, так это то, какую пользу я могу из него извлечь. И пользу не собственную, а для всей Терция-Терры, для всей Третьей Земли. В этом был смысл создания отряда. Например, мы давно ищем достойного кандидата, чтобы сделать из него полуартифекса. Есть у меня мысль, как это провернуть, но мою гипотезу возможно подтвердить только в Зелёном коридоре. Теперь понимаете? Замкнутый круг. И нам его не разорвать. Вот и топчемся на одном месте. А вы, позвольте узнать, почему спросили о нём? Может быть, вы хотели бы сами побывать в Зелёном коридоре? – Цингулон обернулся, слегка замедлив шаг, и улыбнулся Астре плотоядной улыбкой.

– Я был бы рад взглянуть на него хотя бы одним глазком, – скромно признался Астра. – Но чтобы всё по закону, конечно.

– Это можно устроить, – разрешающе усмехнулся доктор.

Там, где высился последний в ряду тополь, выглядывала, подбоченившись, покосившаяся и почерневшая от сырости и дождей бревенчатая лачужка. Будь у Астры в распоряжении больше времени на удивления, он, пожалуй, удивился бы, почему светлейший ум своего поколения проживает в таком тёмном жилище.

Дверь в хижину была не заперта: доктор толкнул её, и она отворилась. Пристанище Цингулона больше походило на склад, чем на жилое помещение. Бытует поверье, что во Вселенной есть такой уголок, в котором собраны все когда-либо существовавшие на белом свете вещи. И хижина доктора очень походила на такое место.

– На стол его, – раздался громогласный командный голос доктора, ослушаться которого никому не пришло бы в