– Если феномен будет продолжать распространяться с той же скоростью, – сообщает очередной журналист, – взрывы достигнут восточного побережья Австралии через тридцать восемь часов, западного побережья Аляски через сорок пять часов, Японии через шестьдесят часов…

Япония. Шестьдесят часов. В животе Лили-Анн набухает ком. Успеют ли вовремя эвакуировать ее родителей? Аэропорты, наверно, уже берут приступом.

– …востока Франции через девять с половиной дней, а через десять дней две линии фронта встретятся в сорока пяти километрах западнее нулевого меридиана в Гринвиче.

Линии фронта. Журналисты уже перешли от медицинского лексикона к военному. Есть ли у них новая информация, которую они не имеют права разглашать? – ломает голову Лили-Анн. Или это просто болезненная потребность найти козла отпущения?

Место, где встретятся через десять дней две линии фронта, появляется на обоих мониторах с интервалом в секунду. Длинный шрам пересекает Англию, отрезает Бретань от Франции, тянется через Испанию, отделяет западный выступ Африки и, теряясь в океане, возникает вновь в Антарктике. В ту же минуту Лили-Анн понимает. Все понимают.

– Это будет граница последних выживших, – шепчет Раф.

Лили-Анн кивает. Вот-вот начнется исход. Все устремятся туда. Не все доберутся.

А она? Она не знает. Она словно в столбняке и неспособна думать.

Вдруг телефон вибрирует в ее руке.

Сообщение от старшей сестры.

Если это не прекратится, мы будем у родителей через три дня. Приезжай.

У родителей… Ловко. Они живут на атлантическом побережье, совсем рядом с границей выживших. Как это похоже на Лору, всего две фразы. Лаконичные, емкие, разумные, без пафоса. Полная противоположность младшей сестренке. Та, потрясенная, еще переваривает новость, а Лора уже действует. По щекам Лили-Анн текут слезы. Она поспешно набирает: Приеду. Люблю тебя. Получила сообщение от родителей, посольство пытается вернуть их во Францию, – и посылает эсэмэску, молясь, чтобы она дошла до адресата, несмотря на слабый сигнал и перегруженную сеть.

Раф нырнул в твиттер. В волне полных ужаса комментариев некоторые задаются вопросом о причине взрывов. На сей раз никто не позволяет себе шутить. От иных твитов тошнит. Принять всех мы не сможем, и не мечтайте… Чужакам должно хватить достоинства умереть дома, понимает Лили-Анн. Уже просыпается и Америка: It’s judgment day! I pray for us all![2]

И еще комментарий, трезвый и жуткий: Если ничто не выживает не выживает после этих взрывов, нам остается десять дней до конца света.

Лили-Анн закрывает глаза. Открывает вновь.

Ей хочется заткнуть экстренный выпуск, яростно стукнув по экрану компьютера, как будто, заглушив голоса журналистов, можно смягчить ужас действительности. Но, загипнотизированная танцем пикселей на мониторе, она ничего не может сделать и, подобно миллиардам других людей во всём мире, не сводит глаз со стены взрывов, в сотый раз сметающей Окленд с лица земли под чудовищный грохот.

А где-то в мире люди спят, с завистью думает она.

Эти люди еще не знают.

Ч – 237

Мобильный телефон Беатрис вибрирует на ночном столике. Она вытягивает руку, ощупью отвечает. Голос начальника окончательно вырывает ее из дремоты:

– Бебе́! Сколько можно ждать? Где тебя носит?

– Сиеста… – бурчит она. – Я на отдыхе, Жэ Бэ, ты же сам настоял, чтобы…

– Включи телевизор и шевели булками! Нам нужны все!

Тон комиссара Лезажа такой тревожный, что Беатрис глотает просящийся на язык резкий ответ. Она косится на будильник. Девятнадцать часов. Ну она и придавила.

– Что случилось, босс?

– Давай живо.

– Уже еду.

– Ты бы лучше…

Связь прерывается. Беатрис пытается перезвонить, но соединения нет; ее телефон пищит и отключается сам собой.

Она откладывает аппарат на вторую подушку, делает глубокий вдох и встает. Направляясь в кухню, совмещенную с гостиной, берет на ходу джинсы, рубашку и лифчик, брошенные в кресло, и, нажав кнопку кофеварки, торопливо одевается. В стеклянной дверце духовки она видит отражение своих голых ног. Морщится. Беатрис никогда не любила свое тело. Подростком она внимательно его рассматривала и делала тысячу упражнений в надежде, что оно улучшится. После тридцати решила, что будет только хуже, и махнула рукой. Как бы то ни было, она никогда не позволяла мужчине задержаться у нее достаточно долго, чтобы он мог обратить внимание на объем ее бедер или дурацкие складки, образующиеся у паха, когда она садится. Беатрис замужем за своей работой и прекрасно себя чувствует.

Взяв дымящийся эспрессо, она идет в гостиную. С минуту, чертыхаясь, роется между диванными подушками и наконец находит пульт на круглом столике, служащем ей письменным столом. Включает телевизор. При виде появившихся на экране картин она едва не роняет чашку.

– Твою мать… – вырывается у нее.

Не медля больше, она надевает пальто, скручивает свою рыжую гриву в узел на затылке, хватает шлем, ключи и выбегает из дома. Мотоцикл мчит ее сквозь сумерки в сторону комиссариата.

– Майор, – приветствует ее Карен за стойкой ресепшена.

Беатрис нравится эта девчонка. Она напоминает ей ее самое двадцать лет назад, когда она, свежеиспеченная выпускница школы полиции, считала, что ей нипочем грязь и жестокость, с которыми приходится сталкиваться ежедневно. Вот только сегодня действительность далеко превзошла себя. Лицо Карен бледно, губы дрожат. Беатрис кладет руку ей на плечо.

– Где Лезаж?

– Наверху, в комнате для совещаний.

– Спасибо.

Беатрис поднимается, прыгая через две ступеньки, и входит в комнату для совещаний, не дав себе труда постучать. Она застает там десяток коллег, все стоят с опрокинутыми лицами. Некоторые плакали. Почему же она не плачет? Как давно она вообще плакала?

– Ты не торопишься, – ворчит комиссар Жан-Батист Лезаж.

– Отгулы мне никогда не удаются.

Ее попытка разрядить атмосферу повисает, никем не поддержанная.

– Садись, Бебе.

Как и все, она остается стоять.

В начале своей карьеры она ненавидела это детское прозвище, которым наградил ее Жан-Батист. Бебе – не младенец, а просто инициалы Беатрис Бланш. Теперь она привыкла, и в ее сорок с хвостиком кличка вызывает у нее лишь улыбку.

– Итак, – продолжает Жан-Батист Лезаж менее уверенным, чем обычно, голосом, – телевизоры всего мира показывают одну и ту же карту с последней границей жизни на Земле, которая проходит аккурат у нас. Те, кто хочет прожить несколько лишних дней, уже в пути. Местный аэродром переполнен боингами. На данный момент движение на главных дорожных артериях еще не затруднено, но чудовищные пробки образуются повсюду в Европе, и эти машины направляются к нам.