Я размышляю: где-то она точно есть, где-то она должна быть у мамы припрятана, эта коробка с письмами. Когда мама в следующий раз пойдёт на лечебную гимнастику, начну искать. Я всё хочу прочитать, хочу точно знать, как всё было. Хочу знать их волшебные истории, про то, сколько шагов было от его дома до её, про то, как Клара уехала и как снова вернулась, как они смотрели друг другу в глаза и опустились на колени, про безоглядную убеждённость — вот это всё. И если во всём этом есть хоть капля настоящего — тогда нет сомнений, что мама и Тот Человек созданы друг для друга. Я просто-напросто должна это знать. Я обязана выяснить правду!

Де Кляйн — что за дурацкая фамилия! Похожа на фламинго, едет на красном дребезжащем велике стоя — наверно, чтоб все на неё оборачивались. На руле с обеих сторон болтаются холщовые сумки, из них выглядывают верхушки ананасов и лук-порей. Я следую за ней на безопасном расстоянии. Потрёпанные джинсы и чёрно-белая полосатая майка, кроссовки, вид продуманно-небрежный. Пф-ф-ф. Поворачивает к опере, велик грохочет по булыжникам Рыночной площади и останавливается перед театром. Я притормаживаю и жду. Что ей делать в театре с пореем? Она студентка, но что конкретно изучает, я ещё не выяснила. А в опере она, наверно, работает. Может, актрисой? Да, ей бы пошло, курице надутой. Но порей-то зачем?

Слезаю с велика, прячусь между припаркованными машинами. Она обстоятельно пристёгивает велосипед к дорожному знаку, машины пролетают мимо, я надеваю кепку и темные очки. Теперь путь свободен; снова вскакиваю на велик.

И вдруг справа откуда ни возьмись появляется машина. Сигналит, тормозит, я пугаюсь, руль выворачивается сам собой. Колесо задевает за бордюр, я лечу кувырком через руль. Короткий полёт, крик, жёсткая посадка. Больно ужасно. Переворачиваюсь на спину. Лежу на асфальте. И ору. Вокруг меня — кепка, очки, велик. Сажусь; в руке — дикая боль. Не могу удержаться и реву, слёзы катятся сами собой.

А это что ещё такое? Во рту — грязь, а может, обломок зуба. Сердце стучит как бешеное, вытираю глаза.

Ободранные места горят, наливаются красным. Они как маленькое окошко внутрь меня, в моё тело, думается вдруг. Оказаться бы совсем одной на всём белом свете, и кричать, и плакать! И именно в этот момент мне на плечо опускается рука. Быстро отворачиваюсь, ей нельзя видеть моё лицо. Где очки?

— Давай-ка переберёмся на тротуар, — говорит она. — Встать можешь?

Хватаю очки, нацепляю их на нос, хватаю кепку, фройляйн де Кляйн, или как её там, помогает мне подняться, улыбается, осторожно ощупывает меня. Надвигаю кепку пониже на лицо. Пытаюсь держать себя в руках, не сорваться, но, когда она обнимает меня за плечи, предохранитель Мява вылетает.

Всё дрожит, пасть распахивается, я реву оленем, руки-ноги удлиняются, в спине потрескивает. Чувствую, как на ней вырастает шерсть, и, перед тем как отключиться, успеваю отследить мысль: беги, ЛдК, беги! И ещё успеваю подумать: хоть бы она меня не узнала! Она наверняка уже наслышана о дочке Того Человека: Маулина I Мауляндская, сам Мяв в девчачьем обличье. А, ну и ладно, подумаешь! Будет знать хотя бы, с кем имеет дело. Руки крутятся, как пропеллер, я превращаюсь в мяволёт, я поднимаюсь в воздух, выше, выше, в глазах темнеет, вокруг только тучи и молнии, слышен гром. Всё летит, падает, рушится, рвётся, лопается. Я бью, колочу, пинаю, толкаю. Сирены воют, дети плачут, взрослые зажимают уши и падают на землю. В общем, обычное дело — происходит Мяв.

Помогаю маме одеться. Она сидит в одном белье на краешке кровати и улыбается.

— Сделай погромче! — говорит она, кивая на радио. Я делаю погромче, несу ей одежду — новую уличную форму: спортивные штаны и куртку, наколенники, налокотники, шарф. Мама насвистывает в такт, потом начинает петь. Кладу вещи на кровать.

— Давай потанцуем, — говорит она и берёт меня за руки. Она сидит, я стою, мама поёт мне в лицо и раскачивается под музыку.

— Ну же, давай! — смеётся она. — Потанцуй немножко, Маули!

Я начинаю приплясывать, сначала чуть-чуть, потом резвее мамы, а потом откалываю небольшой балет на паркете, хитрую смесь из танцевально-одевальных фигур. Качаю бёдрами, натягивая на маму спортивные штаны. Выделываю коленца, пристёгивая налокотники и наколенники. Надеваю шлем, а ноги пляшут буги-вуги. Мы смеёмся. Потом я помогаю ей подняться и выключаю радио.

Почти нормальными шагами мама медленно направляется к двери. Рукой ведёт по стене, но опора почти не нужна: сегодня у неё хороший день. Перед зеркалом мама останавливается и несколько секунд смотрит в него. Шлем и наколенники-налокотники, под ними — серо-синие свободные вещи: их легко надевать, они нигде не давят. Все весёлые яркие мамины наряды лежат без дела в коробках под кроватью. Мы их собрали на отдачу, надо отнести в контейнер для старой одежды. И ещё мама больше не красится. И обувь, которая не фиксирует ногу, больше ни к чему.

Стоя перед зеркалом, мама коротко смеётся и говорит:

— Такой вид, будто я в регби играть иду. И порву всех соперников.

И ковыляет дальше. На гимнастику она ходит одна, я остаюсь дома.

В хорошие дни мама одолевает это расстояние минут за десять, в плохие — почти за полчаса. Так что сегодня у меня есть примерно час времени.

— Оторвись там как следует! — говорю я полностью экипированной маме. Она стоит на тротуаре перед домом, смотрит на меня искоса. Потом медленно высовывает язык, делает губами долгий пукающий звук и отправляется в путь. Мама ходит как маленький ребёнок, но она никакой не ребёнок и вовсе не учится ходить. Она прощается с этим умением — шаг за шагом.

Моя рука лежит на пластиковом подоконнике пластикового окна в Пластикбурге. Играю в игру «Подними два пальца»: указательный с безымянным или средний с мизинцем. Тренировка ловкости, укрепление нервов, фитнес для мозгов. Между прочим, в жизни любую паузу можно использовать для тренировок. Напрягать мышцы живота, когда ждёшь автобуса, приседать в лифте, считать в уме в очереди в кассу и так далее. Оставаться в форме — в как можно лучшей форме — как можно дольше.