Она улыбается. Два метра — две минуты, думаю я.

— Самое странное, что я отчётливо чувствую: мышцы в порядке, им хочется бегать, прыгать, держать равновесие, и они бы отлично справлялись, если б только сигналы из головы до них могли добраться.

Это и есть её болезнь: она пожирает защитные оболочки нервов, как мышь грызёт изоляцию провода. А потом происходит короткое замыкание — и тока больше нет.

— А дальше?

— Прислонилась к дереву, но потом всё-таки потеряла равновесие и упала.

Кажется, у меня сделались большие глаза, потому что мама успокаивающе поднимает руку.

— Ничего страшного! — говорит она. — Приземлилась, как опытный дзюдоист. Ничего, ни царапины!

Её экипировка честно делает своё дело, этого не отнимешь.

— Обидно только, что поблизости никого не было, чтобы помочь мне встать. А одна я не смогла.

— Почему не позвонила?

— Телефон забыла. — Она пожимает плечами, смотрит смущённо. — Ну вот, а потом…

— Что?

— Это было единственное по-настоящему ужасное. Через какое-то время мне захотелось писать. Очень сильно. И я не утерпела… Это было правда ужасно: лежишь жуком на спине и… писаешь в штаны, как младенец.

— Мама!

— Было так стыдно! Потом остановилась какая-то машина, вышла девушка, помогла мне встать, позвонила Людмиле и всё такое… Она всё это видела и запах чувствовала. Мне было так совестно! То есть что упала и не смогла встать — это ладно, это, в общем-то, ничего. Но описаться? Это уже действительно… инвалидность!

Мама натягивает одеяло до самых глаз, прячется за ним. Я залезаю на кровать, забираюсь к ней под одеяло.

— Ох, мам… — выдыхаю я и обвиваю её руками. Плечи у неё как каменные.

— Чайку?

В проёме двери — тёмный Людмилин силуэт. Позади неё — свет дня, а в комнате уже почти совсем темно. Она подходит к нам, в руках — три дымящиеся кружки. Чай пахнет сеном и цветами.

— Могло быть и хуже, верно?

Фразы у Людмилы совершенно обычные, но каждое слово и каждый слог она выговаривает так ловко, что они становятся круглей и словно подпрыгивают, прямо танцуют у неё на языке.

Мы сидим. Пьём. Молчим.

Потом Людмила говорит:

— Это травы из сада моей матери, она молодая ведьма. Учится колдовать. Я вам на кухне поставила банку.

— А сколько же лет твоей маме? — спрашиваю Людмилу, а маме говорю: — Что это за письмо такое было?

— Заявка на место в санатории, Паули, — говорит мама. — Кучу бумажек заполнила.

— Правда?

— Сто двадцать четыре года, — говорит Людмила.

— Птенчик! — киваю я.

— Да, — говорит мама, — если одобрят — поеду на шесть недель в специализированный санаторий, который мы выбрали.

— Отличная идея, Клара, — говорит Людмила. Я киваю: согласна.

— А я? — спрашиваю.

— А ты, — говорит мама, — поживёшь пока у папы.

— Нет, — говорю я.

— Со мной поехать нельзя, к сожалению.

— Тогда я тут останусь.

— Паули, ты же не можешь шесть недель жить тут одна.

— Почему не могу?

— Потому что нельзя. Не разрешается. И так лучше — для Юрия и для тебя.

— Не хочу, чтобы ты говорила его имя.

— А я не хочу, чтобы ты устраивала этот цирк. Он всегда будет твоим отцом, и он не плохой человек. Пожалуйста, перестань. И дай ему шанс!

— Он не заслужил.

— Заслужил. Он очень старается, очень много для нас делает — хотя я его выгнала!

— Это он нас выгнал!

— Нет. Сколько раз тебе повторять?

— Да ясно же: он живёт в Мауляндии, а мы — нет. Так что это он нас выгнал. Так что ничего он не заслужил!

— Почему это?

— Потому! Потому что у него новая подружка! Её зовут Люси де Кляйн, она такая милая, прямо как фламинго! Сплошное ми-ми-ми. Потому что она ещё почти ребёнок. По возрасту ближе ко мне, чем к тебе!

Мама глубоко вздыхает и смотрит на меня. Пожимает плечами.

— Ну, раз так… значит, так. Жизнь продолжается, Маули-Котаули.

И тут у меня всё-таки сносит крышу. Вскакиваю, горячий чай выплёскивается мне на пальцы, топаю ногами, проклятая кружка выскальзывает из рук, чай льётся на коврик и мне на ноги, наверняка там ожог, пинаю кружку и вылетаю из комнаты — жизнь не продолжается, она просто не может продолжаться! По крайней мере, для всех.

Пауль поливает растения, я делаю нам домашку по математике. Он щупает пальцем землю в горшках, заботливо, не торопясь, подливает воду, каждый раз немного поворачивает горшки. Решаю примеры на десятичные дроби. Вдруг Пауль останавливается посреди комнаты: красная лейка в руке, носик — как указка.

— Не буду я доклад делать! — говорит он громко и чётко.

— Да ну, что за ерунда, чего ты себя накручиваешь? Это ж на пять минут, потом пара вопросов — и всё.

— Не-е-е, вовсе не всё! Я им не клоун, чтоб цирк устраивать. Ты вот можешь рассказать всякие классные вещи про своих родителей, и все могут, а я — нет. Потому что просто не знаю, про что рассказывать. Потому что просто ничего не знаю. Или… потому что просто не хочу об этом говорить. Потому что это моё личное дело и никто меня не может заставить!

— Пауль, про твоего папу у меня уже почти готово, осталась только мама. А это раз плюнуть!

Он ставит лейку на пол.

— Ага, раз плюнуть. Вот здорово, ты мне ещё и маму придумаешь! Я ведь про неё ничего не знаю. Помню только четыре вещи. Ровно четыре!

Он подносит к моим глазам правую руку, большой палец загнут. За рукой — лицо Пауля, ноздри подрагивают, рот сделался маленьким, как пуговица, на шее пульсирует жилка. Не могу сдержать усмешку, кладу Паулю руку на плечо, как приятель приятелю, и говорю:

— Мой дорогой Пауль, кое-чему ты уже научился.

Пауль смотрит непонимающе и чуточку раздражённо. Я продолжаю:

— Ставлю диагноз: это самый настоящий, хотя и небольшой, Мяв. Если я — Маулина, то ты — Мауль. Пауль-Мауль.