Разноцветными шарами дело вовсе не ограничивалось. Чем дальше Мендельн углублялся в толпу, тем чаще взгляд его натыкался на самые разные проявления волшебства. Один из смуглолицых уроженцев нижних земель сотворил мерцающий ток магической силы, свивавшийся кольцами подобно змее. Другой эдирем, по соседству, силой мысли удерживал в воздухе множество мелких камешков, порхавших, словно в руках невидимого жонглера. Третья, белокурая партанка, сотворив из ничего копье, с безукоризненной точностью метнула оружие в отдаленное дерево. Вонзившись в ствол, копье задрожало и тут же рассеялось, а метательница немедля создала себе новое.

То были лишь несколькие из бессчетного множества примеров. Чары, творимые эдиремами, весьма и весьма отличались одни от других и сложностью, и мощью, но одна мысль о том, что творят их совсем неприметные с виду люди, выходцы из самых разных каст, мастера самых разных ремесел, освоившие нечто, прежде доступное лишь горстке избранных, внушала Мендельну неподдельный восторг… и в то же время нешуточное беспокойство. Простым людям вроде него надлежало всю жизнь добывать себе пропитание тяжелым крестьянским трудом. Становиться могущественными волшебниками им не полагалось.

Вот это его и тревожило – даже при виде некоего изобретательного парнишки, сотворившего для младших братишек с сестренками (да, в Ульдиссиановой «армии» хватало и ребятни) рой разноцветных бабочек, разлетевшихся во все стороны. На поверку множество следующих за братом отличались потрясающим невежеством относительно собственных возможностей. В лучшем случае, дар свой они полагали чем-то вроде орудия труда, сродни той же мотыге, никак не способным ни обернуться против них же самих, ни жестоко изувечить товарища.

«Но, может статься, я к ним слишком строг, – рассудил Мендельн. – Они ведь уже не раз бились за то, во что верят, вынужденные истреблять врагов, желающих сделать из них рабов, послушных марионеток».

И все же недобрые предчувствия не унимались. Несмотря ни на что, Мендельн полагал магию предметом, подлежащим вдумчивому изучению и сугубой осторожности, осмотрительности в обращении. На его взгляд, до пользования магией, прежде всего, следовало дорасти, проникнуться уважением к таящимся в ней опасностям.

Но вот впереди замерцал неяркий, уютный лазоревый свет. Мендельн замедлил шаг, однако после недолгих колебаний направился к нему. Опасаться его творца Мендельну было незачем: в конце концов, это всего-навсего Ульдиссиан.

Присутствие брата чувствовалось даже здесь, среди немыслимого изобилия магии. Вокруг пятачка, где Ульдиссиан расположился на ночлег, собралась немалая толпа. Эдиремы обступали старшего из Диомедовых сыновей так плотно, что разглядеть его Мендельн не мог, однако мыслью нащупал Ульдиссиана безошибочно, и без колебаний двинулся в толпу. Немедля заметив его, эдиремы принялись расступаться.

Пройдя едва полпути, Мендельн наконец-то увидел Ульдиссиана воочию.

Обладатель светлых, песчано-русых волос, крепко сложенный, выглядел брат в точности как сельский житель, крестьянин, каковым и был от рождения – и, надо сказать, весьма неплохим. Широкоплечий, с квадратной челюстью, поросшей коротко остриженной бородой, старший из братьев отличался своеобразной грубоватой красотой, обаянием, привлекавшим к нему людей. На высокомерных жрецов либо пылких пророков, привычных для многих его последователей, он не походил ни единой чертой. Он был одним из них, из простого народа, так же, как и они, преуспевал и терпел неудачи, а еще пережил тяжелейшую из утрат, потеряв всех родных, кроме Мендельна, во время чумного поветрия. В те времена Ульдиссиан, ища спасения для близких, обращался к одному миссионеру за другим, но помимо пустословия да намеков на пожертвования не получил ничего. Это-то горе и породило в нем неизбывную ненависть к сектам наподобие Церкви Трех и Собора еще до того, как обе затеяли на него охоту.

Сидя на бревнышке, Ульдиссиан что-то истово втолковывал собравшимся. Мендельн, даже не вслушиваясь в его слова, безошибочно понял: брат воодушевляет учеников, а заодно объясняет, что значит следовать его пути. Да, речи его звучали весьма достойно, вот только Мендельнов брат слишком уж часто не следовал собственным наставлениям сам. Казалось, в последнее время Ульдиссиан утратил власть над своей невероятной мощью, и теперь она повелевает им, а не он ею.

Последним примером подобного послужил Урджани. Изначально Ульдиссиан замышлял взять тамошних жрецов живьем, а вовсе не убивать, об истинных повелителях, владыках демонов, их расспросить собирался… Однако когда один из них в отчаянной попытке отсрочить неизбежное ударил по эдиремам – да и удар-то нанес пустяковый, без труда отраженный, Ульдиссиан, охваченный яростью, ударил в ответ.

Останки жрецов, взорвавшихся изнутри, разбросало на дюжину ярдов вокруг, а Ульдиссиан даже глазом не моргнул, будто так и намерен был поступить с самого начала.

– Они служили Трем.

Этим доводом брат обрывал все увещевания Мендельна. В Урджани он с теми же словами велел спалить последний из храмов дотла – чтоб-де о нечестивой секте и памяти никакой не осталось.

И вот теперь тот самый, кто походя разорвал на части разом несколько живых душ и предал огню их храм, сердечным кивком дал приверженцам понять, что пора расходиться. Сияние над ним приугасло, однако по-прежнему оставалось довольно заметным.

После того как все разошлись, рядом осталась только Серентия, дочь торговца по имени Кир, одним из первых павшего жертвой Ульдиссиановых сил. Естественно, в этом старший из братьев был не повинен: постигшие деревню бедствия втайне подстроила все та же Лилит. Синеглазая, черноволосая, Серентия была очень и очень красива. Некогда бледная, кожа ее, подобно Ульдиссиановой, покрылась бронзой загара. В отличие от братьев, носила она свободные складчатые одежды, на манер жителей нижних земель, ни на минуту не расставалась с любимым копьем, и красоту ее (по крайней мере, на взгляд Мендельна) портила разве что жутковатая целеустремленность во взгляде.

– Мендельн! – Поднявшись, Ульдиссиан приветствовал брата, как будто тот отсутствовал не один день. – Ты где пропадал?

– Там… за пределами.

Радость старшего брата заметно померкла.

– А-а… И кто на сей раз? Дракон, или ее отродье?

Под «нею» имелась в виду демонесса, Лилит.

– Да, Ратма. Насчет отца предостерегал, и…

Окружавший Ульдиссиана лазоревый ореол ярко вспыхнул, заставив случившихся неподалеку вздрогнуть от неожиданности, однако все они поспешили отвести взгляды в сторону.

– Как всегда! Уж не думает ли он, будто я за отцом его совсем не слежу? Чем всякий раз удирать в темноту, нашептав очередных ужасов, Ратма лучше бы с нами пошел – все больше толку!

Ореол сиял ярче и ярче. В сердце Мендельна зашевелилась злость, однако младший из сыновей Диомеда взял себя в руки.

– Ульдиссиан, ты сам знаешь: Ратма рискует не меньше нашего… а за то, что он – сын Лилит, ненавидеть его ни к чему. Он сам сожалеет об этом сильнее, чем ты в силах вообразить.